Я фыркнул, представив юного Моргана — тощего, с горящими глазами, таскающего канаты под крики Мансфелда. А ведь тот его не просто выучил — он сделал из него того, кем Морган стал теперь. Вот она, судьба, плетет свои узоры. Через десять лет этот «зеленый юнец» будет кошмаром испанских колоний, а Мансфелд, выходит, был тем, кто зажег в нем этот огонь. Красивая аналогия.

— Так он тебе что, вроде отца стал? — спросил я.

Морган скривился, но потом кивнул.

— Не отец, Крюк, — буркнул он. — Ближе, чем отец. У меня старика не было — подох, когда я малой был. А Мансфелд меня вытащил, когда я был никто. На Карибах у меня нет никого роднее его.

Я хмыкнул. Морган был не из тех, кто раскидывается чувствами. Если он так сказал, значит, Мансфелд для него действительно близкий человек. Теперь понятно почему тот нас отпустил. Не из милости, не из прихоти. Из-за Моргана.

— И что, он тебя до сих пор опекает? — спросил я. — Или это ты его теперь из беды вытаскиваешь?

Морган ухмыльнулся.

— Опекает, Крюк, — сказал он. — Но не как раньше. Он теперь старый пес, любит командовать, но сам в драку лезет редко. А я вырос. Но он знает: если я на борту, то это не просто корабль. Вот и дал нам уйти.

Я кивнул, задумчиво глядя на него. Ветер снова задул. Тубус давит мне на ребра. Мансфелд, значит, отпустил нас из-за Моргана. Но тубус — это уже другая история. От губернатора Тортуги, от де Лонвийе. И что-то подсказывало мне, что там не просто записка с благодарностью.

— Ладно, — буркнул я, отходя от борта. — Пора глянуть, что там внутри. А ты смотри, чтоб нас не догнали.

Морган кивнул, хлопнул меня по плечу.

Пора узнать, что задумал де Лонвийе. Я повернулся, окинул взглядом палубу — матросы возились с канатами, кто-то ругался вполголоса, а «Принцесса» неслась вперед, в ночь. А я пошел к своей каюте, чувствуя, как каждый шаг отзывается в груди.

Я спускался по скрипучим ступеням в каюту, чувствуя, как «Принцесса Карибов» покачивается под ногами. Море было спокойным, но каждый шорох дерева, каждый плеск волн за бортом отдавался в моих ушах, будто корабль шептал: «Не расслабляйся, Крюк». Тубус холодил грудь, и я то и дело трогал его через рубаху, словно проверял, не пропал ли он. Морган остался на палубе — его шаги гулко разносились над головой, пока он орал что-то матросам. Я знал, что он не даст нам вляпаться в беду, но мысли все равно крутились вокруг того, что он рассказал. Мансфелд. 1655-й. Ямайка. И связь, которая, похоже, глубже, чем я думал.

Каюта встретила меня полумраком — лампа на столе едва горела, бросая дрожащие тени на стены. Я закрыл дверь, щелкнув задвижкой, и плюхнулся на стул. Он скрипнул подо мной. Я вытащил тубус из-за пазухи, положил его перед собой. Кожа была потертая, латунные кольца тускло блестели в свете лампы. Внутри что-то шуршало, но я не торопился открывать. Сначала хотел собраться с мыслями. Разговор с Морганом не выходил из головы.

Я откинулся назад, потер глаза. Веки были тяжелые, как свинец, но спать не хотелось — адреналин еще бурлил в крови после всей этой чертовщины с засадой. Мансфелд отпустил нас, и Морган сказал, что это из-за старых времен. 1655-й. Экспедиция Пенна и Венейблса. Я вспомнил, как читал про нее в своем времени — в книгах. Англичане тогда вышибли испанцев с Ямайки, сделав ее своим плацдармом на Карибах. А Морган, выходит, был там, в самом пекле.

Мансфелд, значит, был его наставником. А теперь он — старый волк. Командует, но в драку сам не лезет. И все-таки он нас отпустил. Ради Моргана? Или ради чего-то еще?

— Черт его знает, — пробормотал я вслух, крутя тубус в руках.

Голос мой прозвучал хрипло и я сам удивился, как устало он звучит. Я откашлялся.

Мансфелд, значит, отпустил нас из-за Моргана. Но тубус — это уже другая история. От губернатора Тортуги, от де Лонвийе. И что-то подсказывало мне, что там не просто записка с благодарностью.

В моем времени Генри Морган был легендой. Я вспомнил, как сидел в пыльной библиотеке, листая толстый том про пиратов Карибского моря. «Гроза», «Разоритель Панамы», «Человек, что бросил вызов Испании» — так его называли. На гравюрах он был суровым, с жесткими чертами лица, в треуголке и с саблей наперевес. Историки спорили: то ли он был гениальным стратегом, то ли просто удачливым бандитом. Но все сходились в одном — Морган оставил след. Портобелло в 1668-м, Маракайбо в 1669-м, Панама в 1671-м. Города горели, испанцы дрожали, а он греб золото лопатой, пока не стал вице-губернатором Ямайки. Я даже помнил дату его смерти — 1688 год, от пьянства и болезней, в роскоши, окруженный славой.

А тут он — совсем другой. Я видел его наверху: тощий, с горящими глазами, в рваной рубахе, пропахшей порохом. Двадцать с небольшим, едва начавший свой путь. Не гроза морей, а щенок, который только учится рычать. Но в нем уже было что-то от того Моргана. Эта ухмылка, этот взгляд хищника, который чует добычу. Я хмыкнул, потер щетину на подбородке. Смешно сравнивать. Тот, книжный, был статуей, высеченной в камне истории. А этот — живой, грубый, с шрамами на груди и сомнениями в голосе. Он еще не знал, что станет легендой. Не знал, что сожжет Панаму до основания, что его имя будут шепотом повторять в тавернах от Тортуги до Лондона.