— Потерпи, милая, — шепчет Паша, накрывая ладонями ее грудь, и ища губами ее губы, потерпи немного...

Он двигается в ней, причиняя ей не боль, но дискомфорт, а потом замирает, и с губ его срывается крик. Клер откидывается назад, закидывает за голову руки.

— Я люблю тебя, Паша! — говорит она, любуясь им.

— И я люблю тебя, Клара!

Клер проснулась ближе к полудню от того, что у нее безумно болело все тело. Но больше всего болела голова. Клер застонала, раскрыв глаза. Анфиса Никитична, заглянувшая в ее спальню, всплеснула руками:

— Батюшки, Клара Ивановна, да вы же вся горите!

Она бросилась куда-то, и вскоре послышались шаги, голоса, и в комнату вошли мадам Элен и несколько слуг.

— Говорила же я, не ходи к Кузьме Антоновичу. Вот еще радости то нам не хватало, чтобы ты заразилась чем-нибудь от него, — проговорила Елена Витальевна, однако к Клер подошла и взяла ее за руку.

— Все в порядке, маменька, — Клер с трудом ворочала языком и понимала, что все совсем не в порядке. И что ее яркий, как будто реальный, сон явно связан с болезнью. Она вспомнила, что Кузьма Антонович тоже видел яркие сны и испугалась, что и правда его болезнь передалась ей.

Днем пришел доктор Дмитрий Николаевич, заставил Клер сесть, осмотрел ее, и сказал, что у нее простая ангина.

— Вы, голубушка, наверное, после танцев у окна стояли, а погода сейчас вон какая ветреная. Вот и простудились. Да еще и о Кузьме Антоновиче нервничаете.

Клер кивнула, вспыхнув. О Кузьме Антоновиче она к своему стыду совсем забыла, как будто и не было его. В голове мелькали безумные мысли, вспоминались руки Паши на ее теле, его губы на ее губах, и все это она могла бы назвать одним словом — измена. Не телом, так духом. Но Дмитрию Николаевичу она не могла рассказать о своих неприличных снах. Поэтому она молча выслушала, что Кузьма Антонович вроде как повеселел, и дела его не так уж и худы. И, конечно, он ожидает Клер, как только та пойдет на поправку.

— Я обязательно навещу его, просипела Клер, которую не слушался голос, — я очень скучаю по нему, так и передайте!

Три дня Клер лежала в постели, боясь пошевелиться, и избавляясь от головной боли только легкой настойкой опия. Ей было тяжело говорить, свет резал глаза, а тело ломило от жара. Мадам Элен оставила ее наедине с Анфисой Никитичной, всем остальным строго запретив входить в комнату. Старая нянька как могла старалась облегчить состояние своей подопечной, постоянно что-то бубнила, молилась или рассказывала ей сказки, будто Клер все еще была малышкой в коротком платье. Голос Анфисы Никитичны убаюкивал, и Клер плыла по волнам своего воображения, где реальность странным образом смешивалась с нереальностью, и где сказочный волк нес ее куда-то на кладбище, где вокруг креста был обвязан ее голубой шарфик. Выныривая Клер вспоминала, что именно об этом говорил Кузьма Антонович, и что этот образ не давал покоя и ему тоже.

Немного оправившись, Клер ужаснулась своему сну про Пашеньку, и если раньше воспоминания о моментах их любви казались ей приятными, то как только жар унялся, Клер впала в истеричное состояние, проклиная майора Патова с его опытами, разбудившими в ней воспоминания, которые вылились в такое невероятное видение. Паша явился ей, как живой, и сон этот терзал Клер, которая разрывалась между страхом и священным ужасом.

...

...Спустя две недели Клер оправилась от болезни настолько, чтобы заскучать и наконец-то спуститься вниз. Синяк на лбу расползся желтым, но волшебные руки Валюши заставили его исчезнуть совсем под слоем пудры. Осунувшаяся, ослабшая и прибывающая в удрученном состоянии Клер впервые спустилась в семейном ужину вечером в субботу.

Ивана Семеновича и Эллы дома не было. Они были приглашены на танцы к Патову, и места их пустовали. Ольга и Ирина притихли, увидев похожую на призрака бледную Клер. Мадам Элен была задумчива. Она бросила на старшую дочь единственный взгляд и приказала подавать первое.

Впервые Клер стало жалко мать. Та и не подозревала, чем занят сейчас ее супруг, которого она хоть и не уважала, но с которым прожила двадцать лет. Пустующее кресло главы семейства говорило лучше любых слов. Иван Семенович, несмотря на больную дочь, отправился развлекаться. Такого никогда ранее за ним не водилось.

Мадам Элен, бывшая мастером застольной беседы, сейчас молчала, погруженная в свои мысли, предоставляя дочерям и племяннице развлекать себя самостоятельно. Ольга и Ирина тихо переговаривались о чем-то, и только Клер не участвовала в их беседе. Она задумчиво ковыряла вилкой в тарелке, не желая съесть ни кусочка, и поглядывала на мать из-под ресниц.

— ...А Марика теперь сидит и горюет. Говорили ей, езжай за ним, а она гордая, не поехала, пусть, говорит, сам приезжает, и тогда я, может быть, и соизволю принять его, — донесся до Клер голос Ольги. Услышав имя Марика, она прислушалась, закусив губу.

— Так ведь и до старости ждать можно, — сказала рассудительная Ирина, — а ты бы поехала?

Ольга помолчала. Потом пожала плечами:

— Не знаю. Ведь он может и не принять. Возвращаться ни с чем хуже, чем сидеть и ждать.

— Очередные происки маркизы стоили счастья новобрачным, — констатировала Ирина, и Клер резко вскинула голову.

Сестра и кузина уставились на нее.

— А разве не ты, Клер, виновата в несчастье Марики? — спросила Ольга, крутя в руках вилку, — разве не ты разбила сердце красавчику Ланину, а он после этого отказал собственной жене?