Это было международным признанием развивающейся советской школы в шахматах. Николай Васильевич Крыленко, который не мог скрывать своих огорчений в Москве, приезжает на заключительный банкет.

Ресторан «Астория» переполнен. Шахматисты, артисты, ученые, юристы (влияние Крыленко) и просто знакомые... Угощение отличное. Николай Васильевич доволен — не зря девять лет назад он стал во главе советских шахмат; с обычным красноречием он высказал то, что у него было на душе. Затем взглянул на меня и продолжал: «Ботвинник в этом матче проявил качества настоящего большевика...» Ну и ну! Что же теперь скажет Коля Тарасов, который не упускал случая попрекнуть меня, когда я пропускал скучное собрание? Затем танцы. Танцую с Галей Улановой (ее на банкет пригласил Рохлин). «Никогда не думала, что шахматисты танцуют», — говорит Галя. Я ей ничего сказать не мог, фокстрот она танцевала слабо.

Фокстрот и чарльстон я танцевал на уровне профессионала. На протяжении многих лет каждую субботу я ходил на танцульки с Ниной Дитятьевой (я учился в одном классе вместе с ее сестрой Лелькой, она погибла в первый же день войны вместе с мужем-пограничником). Нина и научила меня танцевать. Чарльстон сначала у меня не получался — не так просто вертеть обеими ногами одновременно. Но я схитрил — месяца два методично тренировался перед зеркалом и создал свой стиль, когда ноги работают поочередно (заметить это было практически невозможно). Нина сразу же освоила новую систему, и на танцевальных вечерах все почтительно наблюдали за нашим исполнением, наивно полагая, что это новейшее веяние с Запада...

На следующее утро прихожу в «Асторию» поблагодарить Николая Васильевича и попрощаться с ним.

Крыленко усаживает меня и фотографирует; потом прислал мне фото на память.

На прощание Флор дарит мне свою фотографию с надписью «Новому гроссмейстеру с пожеланиями дальнейших успехов». Кажется, я выполнил его указания. Гроссмейстером же я стал лишь полтора года спустя.

Провожаем Флора на вокзале. Он поездом через всю Европу едет на турнир в Гастингс. Никто и не думал, что этот турнир войдет в историю шахмат как конец блестящих побед Алехина, который на протяжении семи лет после завоевания первенства мира не знал неудач. В Гастингсе Алехин поделил 2—3-й призы, отстав от Флора на пол-очка.

Дом ученых проводит диспут о творческих итогах матча. Друзья мне уже сообщили, что на меня будет нападать «старшее поколение». Так оно и есть: Г. Левенфиш и П. Романовский, которые после московской половины расточали похвалы Флору, теперь критикуют меня за равный счет в матче, за осторожность, за обилие ничьих.

Рассказываю собравшимся о закулисной стороне матча, о психологической стороне борьбы, о непробиваемом стиле Флора и т. п. В заключение не сдержался и напомнил об итогах матча Боголюбов — Романовский в 1924 году (б’А^’/г). «Петр Арсеньевич, — спрашиваю Романовского, — вы тогда, видимо, правильно играли с творческой точки зрения. Какой же вид имели бы теперь советские шахматы, если бы я играл с Флором по-Романовскому?»

Примерно через месяц — неслыханная скорость — вышел сборник партий матча с моими комментариями. Во вступительной статье я рассказал о своей подготовке. Эта была первая публикация о зародившемся методе; вторая публикация была пять лет спустя, когда метод уже был разработан во всех тонкостях.

И в заключение пришлось проглотить пилюлю. Аспирантами электромеханического факультета тогда командовал профессор Толвинский, один из крупнейших специалистов того времени по электрическим машинам — он был консультантом Днепростроя. В конце семестра в большой электротехнической аудитории (позднее ей было присвоено имя академика В. Ф. Миткевича) он собрал аспирантов и подвел итоги их работы. «Все было благополучно, — сказал Вацлав Александрович, — все аспиранты успешно выполнили свои планы, кроме двоих: один был болен, а другой был отозван для... общественной забавы!»

АСПИРАНТУРА

Аспирантура моя затянулась — играл в шахматы, но все аспирантские экзамены сдал. Так как институт мне дал слабую общую подготовку, Горев заставил меня изучать математику и механику; кроме того, я должен был сдать философию. С математикой все было хорошо — Иван Иванович Иванов (старейший профессор политехнического, он читал нам лекции в аудитории на первом этаже — в аудитории, которой потом было присвоено его имя) остался мной доволен, поставил пятерку, а когда узнал, кому, то лестно отозвался о шахматах. С механикой было хуже, но Анатолий Исаакович Лурье — один из крупнейших советских специалистов в этой области — отнесся ко мне приветливо. С философией — совсем плохо, я завалился на случайном и необходимом. Выучил определение Энгельса (из «Диалектики природы») наизусть и снова пошел сдавать.

— Ну как, теперь вы изучили вопрос о случайном и необходимом?

Отбарабанил определение, но честно добавил, что смысла его не уяснил. Преподаватель философии, видимо, сам чувствовал себя в этом вопросе не очень уверенно; дипломатично поставил мне четверку, и мы расстались по-приятельски.

Одним из самых значительных турниров периода моей аспирантуры был Второй Московский международный турнир 1935 года. Интерес к нему был огромным — в первый день пришло около пяти тысяч зрителей, но порядка было мало — в дальнейшем по настоянию Александра Васильевича Косарева, секретаря ЦК комсомола, зрителей стали пускать поменьше. Играли мы среди скульптур в Музее изящных искусств (ныне Музей имени А. С. Пушкина), но это было неплохо: для скульптур всегда строят здания с большой кубатурой.

Жили мы в «Национале», на игру я шел пешком пятнадцать минут — отличная прогулка. Однажды из-за этого пешего перехода попал в неловкое положение: перед партией с Капабланкой, пройдя полпути, вспомнил, что забыл в гостинице очки для игры, помчался за ними и опоздал на игру на десять минут... Капа имел явно обиженный вид, но, когда все выяснилось, улыбнулся (он сам тогда уже имел очки для игры).

После тура молодые участники — обычно в ресторане — показывали свои партии Ласкеру или Капабланке. В начале турнира я выигрывал почти все партии и, когда партия с Алаторцевым закончилась миром, все допытывался у Ласкера: «Где белые упустили победу?» Ласкер терпеливо выслушивал мои сентенции, но наконец вскипел: «Что, вы должны каждую партию выигрывать?»