Партии большей частью не были цельными: интересные замыслы нарушались техническими просчетами. После 17-й партии счет был 3: 3. В 18-й я висел на волоске — запиши Бронштейн верный ход (недаром он не любил записывать ход!), мне пришлось бы потерпеть четвертое поражение. Но белые избрали иной ход, и я использовал парадоксальную возможность для спасения, найденную после многочасового анализа. В 19-й партии мне опять удалось выиграть ничейный эндшпиль.

Но силы мои были на исходе. Снова два свободных от игры дня, и я решил выспаться на даче, спал даже в те часы, когда обычно происходила игра — типичное и опасное нарушение спортивного режима. 21-ю и 22-ю партии я проиграл без борьбы; счет стал 4 : 5 (не в мою пользу).

Теперь, если я не выигрывал 23-й партии белыми, то поражение в матче было неизбежным. Но партия развивалась для белых не очень благоприятно. Поворотный момент наступил после 35-го хода белых. У меня на часах оставалось минуты три, у Бронштейна — минут десять. Черные могут выиграть пешку, но в этом случае они остаются с двумя конями против двух слонов (в эндшпиле — опасно!). Бронштейн посмотрел на меня, на часы, в зал и... пошел на выигрыш пешки! В зале тут же раздались аплодисменты — это бывало каждый раз, когда Бронштейн что-то жертвовал или что-то выигрывал. Здесь мой партнер по моей радостной физиономии понял, что просчитался, махнул рукой в сторону зала (рукоплескания затихли), но было уже поздно — обдумывая свой 42-й ход, который нужно было запечатать в конверт, я мог пойти на выигрывающее продолжение.

Думал я минут двадцать и записал несильнейший ход... Лишь в 8 утра была найдена одна скрытая возможность (от волнения началось даже сердцебиение) — появилась надежда на успех

Бронштейн (опять-таки в эндшпиле) оказался не на высоте положения; после 15 ходов доигрывания его фигуры попали в цугцванг, и черные капитулировали; счет стал 5 : 5. Последняя, 24-я партия ничего не изменила; в тяжелой борьбе мне удалось отстоять чемпионский титул.

Несмотря на мою неудачную игру, матч нанес Бронштейну удар и шахматный, и психологический. Никогда более ему не удалось повторить свой успех.

Кончился матч, и тут же приятная неожиданность — объявились наконец оппоненты. Два года ранее познакомился я с Я. Цыпкиным, одним из крупнейших советских специалистов по теории автоматического регулирования, советовался с ним по поводу правильности тех методов, которые я применял при анализе устойчивости синхронной машины.

Цыпкин — человек исключительных способностей, знаний и памяти. При нашей встрече (без какой-либо подготовки) он изложил содержание моей кандидатской работы, опубликованной в журнале «Электричество» в 1938 году. Лет ему тогда было около тридцати, после фронта он быстро защитил докторскую. Выглядел он мальчишкой; только глаза выдавали его — умные, все-понимающие... Он сразу сказал, что надо изменить в форме изложения работы, чтобы устранить возможность критики.

Если я не ошибаюсь, именно Цыпкин попросил своего друга, популярного профессора МЭИ Л. Гольдфарба, стать моим оппонентом. Л. Гольдфарб также был видным специалистом по автоматическому регулированию — ему работа понравилась; человек он был жизнерадостный и добрый (к сожалению, у него было больное сердце, и он безвременно умер). Лев Семенович нашел и второго оппонента — профессора Д. Городского (мы с ним потом несколько лет вместе работали и подружились). Третьим — был Н. Н. Щедрин.

Защита состоялась 28 июня 1951 года. Председательствовал Винтер, случайно присутствовал и М. А. Шателен (тогда ему было уже за 80!). Михаил Андреевич приехал из Ленинграда на собрание Академии наук и, узнав о защите, оказал мне великую честь.

Защита проходила со средним успехом, Винтер меня поддерживал энергично, но решающую роль сыграл Г. Н. Петров. Тогда Георгий Николаевич (крупнейший специалист по трансформаторам и личный друг М. Видмара) был председателем экспертной комиссии ВАКа по электротехнике; поэтому он не мог дать работе прямую оценку, но дал совет диссертанту — прежде чем направить работу в ВАК, оформить дополнение к диссертации, поскольку за полтора года работа существенно продвинулась вперед. Косвенно выступление Петрова означало, что работу надо одобрить — иначе ведь и в ВАК посылать нечего...

Г. Н. Петров (до первой мировой войны) составлял шахматные задачи и даже публиковал их. Он, несомненно, был одним из самых умных, честных и тонких людей

[пропущены страницы 158-159]

манову, — то съезжу в Хельсинки, попробую уговорить финских шахматистов изменить регламент».

Романов послал меня в Хельсинки. Поговорил я со своим другом г-ном Ильмакунасом, с другими финскими организаторами и вернулся в Москву. Очень нашим финским друзьям не хотелось менять регламент, но еще больше им хотелось видеть чемпиона мира среди участников Олимпиады, и они изменили порядок игры (утреннее доигрывание было отменено) — об этом пришло сообщение в Москву.

Зампред комитета М. Песляк собрал команду, рассказал о моей поездке, о трудных переговорах (Михаил Михайлович был тогда в Хельсинки и участвовал в беседах с финскими шахматистами), тепло поблагодарил меня... В ответ — гробовое молчание. Показалось мне это странным, разъяснилось все два месяца спустя.

Собрали команду для подготовки в подмосковном доме отдыха «Вороново». Обычно я готовился на даче, но тут подумал: турнир командный, пожалуй, товарищи обидятся, если не приеду. Назначены были тренировочные партии. Первые две я проиграл, потом отыгрался. Играю с Бронштейном очередную партию, вдруг кто-то трогает меня за плечо. «Партию надо прервать и срочно ехать в Москву», — говорит заместитель начальника сбора Л. Абрамов.