К сожалению, как и все смертные, мы с Сыромятниковым не были лишены человеческих недостатков, и, хоть я продолжал к нему относиться с нежностью, впоследствии наши дороги разошлись...

Наконец все для эксперимента было готово, кроме так называемой углоизмерительной машины, с помощью которой можно измерять угловое положение ротора генератора; вал этой машины надо было механически жестко соединить с валом генератора. Сколько ни бились специалисты — ничего не получалось. Конец вала описывал эллипс, и жесткое крепление расшатывалось. Пошел я на поклон к механику лаборатории. Кирилл Владимирович Шейман родом из ярославских немцев, худощав, темноват лицом, плечи широкие, высок ростом, неразговорчив. Мастер был редкостный, его и уважали, и ценили (и всеми правдами и неправдами платили высокую зарплату).

Шейман выслушал, приехал на станцию, посмотрел, измерил и через два дня уже заготовил все детали.

«Будем соединение делать на мембранах, вроде карданной передачи... угловой ошибки практически не будет. Пусть монтируют без меня, все и так ясно». Через день машина уже крутилась!

Кирилл Владимирович был универсалом. Привез я как-то из Стокгольма хороший замок. Однажды жена вышла из квартиры, замок закрыла, а открыть его уже было нельзя — пришлось дверь ломать. Принес я замок Шейману. Возвращая его, он сказал: «Замок отличный, но и в Швеции есть «артисты», — иронически улыбнулся Кирилл Владимирович, — теперь замок будет работать». Замок безотказно работает и по сей день... Друзья мы были; тяжелая болезнь сразила Шеймана.

Испытания прошли успешно. Генератор устойчиво работал с полной нагрузкой и большим фазовым углом. Устойчивость обеспечивалась сильным регулированием — проблема, поставленная в кандидатской диссертации 1937 года, теперь была решена. Можно оформлять докторскую...

В конце 1949 года я представил работу на соискание степени доктора в ученый совет ЭНИНа имени Кржижановского. Съездил в Ленинград к Гореву, он отнесся к работе благоприятно и дал согласие быть оппонентом. Н. Н. Щедрин работал тогда в Ташкенте; Николай Николаевич также дал свое согласие. Кто должен был быть третьим оппонентом — не помню. Защита предполагалась в июне 1950 года, но в мае произошло неожиданное — пришла телеграмма из Ленинграда: Горев отказался быть оппонентом, ссылаясь на состояние здоровья.

Да, здоровье у Александра Александровича было неважным...

Защита была отменена, но это было мелочью по сравнению с тем, что неизбежно должно было последовать.

Я решил защищать работу в Москве (а не в Ленинграде) по принципиальным соображениям — не хотел, чтобы меня обвинили в трусости. Перед войной у меня был неприятный конфликт с одним московским специалистом (его уже нет в живых — поэтому не буду называть его имени). Моя кандидатская работа по сильному регулированию была опубликована в 1938 году; его докторская на ту же тему — в 1940 году. Докторант не упомянул о моей работе прямо, а косвенно ее охаял. Естественно, что я был взбешен и по молодости лет направил жалобу в ВАК. Конечно, это не имело никаких последствий, кроме одного — коллеги этого специалиста (да и он сам) взяли жалобщика на учет! Вот я и решил защищать работу в Москве. Закон о диссертациях строг и справедлив: не опозорив совет, завалить хорошую работу трудно.

Но когда Александр Александрович отказался быть оппонентом, я остался один перед своими «мстителями». Вскоре вызвал меня к себе академик Винтер — знаменитый строитель Днепрогэса.

Александр Васильевич был заместителем Кржижановского по ЭНИНу и одновременно одним из руководителей технического совета Министерства электростанций. Наша беседа и происходила в министерстве.

«Ну что же, — начал Винтер сумрачно (иначе он не разговаривал), — придется вам взять диссертацию для доработки. Маркович сказал, что там есть ошибки...» И. М. Маркович был одним из известнейших специалистов по передаче энергии.

«Я в своей работе уверен и настаиваю, чтобы все было по закону. Работа должна получить формальную оценку, и, Александр Васильевич, у меня к вам лишь одна просьба: пусть Маркович даст письменный отзыв» [3].

Винтер поднял голову (обычно он ее держал, наклонив вперед, — привычка многих высоких людей) и посмотрел на меня с удивлением и симпатией. Он сам отличался твердым характером и мог оценить мое заявление. «Хорошо», — ответил он.

Но преодолеть сопротивление было нелегко. Никто не писал отзыва — ни положительного, ни отрицательного. Пришлось пожаловаться на нарушение закона; неожиданно мне звонит... сам Глеб Максимилианович!!

«Не думайте, что мы против вас, все будет хорошо», — услышал я в трубке тоненький, старческий голос Кржижановского; и на прощанье он сказал: «Шах и мат!»

Но и после этого ничего хорошего не было, кроме того, что были проведены новые испытания и с еще большим успехом...

Домашнее мое положение было трудным. Давно болела мать; после матч-турнира 1948 года, не выдержав всех волнений, заболела жена, слабеньким было и здоровье дочки. Надоело мне также мыкаться по домам отдыха при подготовке к соревнованиям — почти каждый отдыхающий считал своим долгом поговорить о шахматах и дать полезный совет... И решил я строить дачу!

2 мая 1949 года отправились мы с Я. Рохлиным на разведку на Николину гору. Этот поселок на Москве-реке понравился мне еще раньше, когда с Рагозиным готовились к чемпионату СССР в 1945 году в доме отдыха. Подъехали к реке, деревянный мост был разобран, вода стояла еще высокая. Перебрались на левый берег на пароме и пошли искать Прокофьева, который к тому времени купил в поселке дачу у В. Барсовой. Сергей Сергеевич был прикован к постели — высокое кровяное давление.

«Ничего вам не скажу, идите к Самосуду, он только-только построился. Да, — оживился Прокофьев, — а где же, Яков Герасимович, давно обещанная вами книга о матче Стейниц—Ласкер 1894 года?» Рохлин смутился. Через несколько дней книга была доставлена...