Пока я доигрывал, Петр Тихонович обычно меня ждал, окруженный толпой болельщиков: «Как Ботвинник считает, чем кончится партия?» От Петра Тихоновича у меня тайн не было, он был человек строгих правил; на эти вопросы только пожимал плечами... Выхожу как-то после доигрывания, что-то «Победы» не видно — оказывается, ее окружили болельщики, берут у Петра Тихоновича «интервью», а он сидит за рулем и заперся в машине.

«Петр Тихонович, что же вы двери запираете?» — «Знаете, как напирают, смять могут, боишься, что машину опрокинут...»

Судьба матч-реванша была решена, но правильную спортивную тактику я нашел не сразу. Лишь после того, как проиграл пятую (в эндшпиле проглядел матовую угрозу) и отыграл очко в шестой, понял, что надо играть предельно осторожно, на ничью. Партнеру отыгрываться надо — он неизбежно потеряет самообладание и «полезет»; тогда — не зевать! С таким грозным противником, как Смыслов образца 1958 года, это была единственно возможная тактика.

До четырнадцатой партии я удерживал перевес в три очка. Потерпев в этой партии поражение, Смыслов отложил и пятнадцатую в проигранной позиции; перевес мог составить пять очков! Но случилось «чудо», на сей раз я был невнимателен в анализе, да, во время игры забыв о контроле, просрочил время... За два хода до контроля были разменены ферзи, и я получил спокойный, с очевидным преимуществом эндшпиль. В подсознании это ассоциировалось с тем, что будто контроль прошел — такое состояние бывает у мастера после контрольного хода.

Мой секундант Г. Гольдберг и арбитр Г. Штальберг очень волновались, предвидели просрочку времени, но что было делать? Они не имели права вмешиваться в ход борьбы. Со следующего матча Штальберг внес в регламент пункт о праве арбитра подсказать участнику (один раз), что контрольный ход еще не сделан!

(Но основная ошибка состояла в том, что не уехал анализировать на дачу. После ночного анализа на даче главная забота — завести двигатель. Петр Тихонович садился за руль и нажимал на стартер, я крутил ручкой — ночи еще были холодные. Покрутишь ручкой несколько минут, весь мокрый; думаешь только о том, чтобы ручку правильно держать, лишь бы палец не оторвало. Наконец завели — голова, которая после игры и ночного анализа была тяжелой, стала ясной! Можно ехать на доигрывание... Анализировал бы я 15-ю партию на даче — все было бы по-иному.)

Итак, снова перевес лишь в три очка. Оба мы устали, и в партиях появились малопонятные ошибки. Смыслов устал меньше и одно очко сумел отыграть.

Мой партнер нервничал во время матча. Так он требовал права пропустить игру по болезни четвертый раз — пришлось арбитру Штальбергу обращаться за разъяснениями к президенту. Один раз Смыслов не явился на доигрывание (когда позиция была проиграна), не явился он и на закрытие матча — единственный случай в истории шахмат.

Поражение Смыслова имело психологическую подоплеку — он недооценил своего опытного партнера.

Осенью в Мюнхене была очередная Олимпиада. Играли в старинном зале, очень красивом, но темном. Из-за близорукости я не играл, а мучился. Когда проиграл австрийцу Дюкштейну, то потребовал у директора Олимпиады г-на Шнейдера (потом он был президентом шахматного союза ФРГ) настольную лампу. Он привез лампу из своего дома в Нюрнберге, и я ожил. Мои товарищи по команде иронизировали по поводу моих «чрезмерных» требований, но, когда появилась лампа, я заметил, что советский участник (мой сосед по столу) незаметно старался ее придвинуть поближе к своей доске... .

Странная моя судьба. Когда Фишер требует неестественно сильного освещения всего зала (несомненно, в этом скрыта какая-то странность), инженеры-специалисты проверяют освещенность и все восторгаются чемпионом, отстаивающим свои права на хорошие творческие условия. Над моими же скромными и естественными просьбами всегда посмеивались...

И в Мюнхене советская команда завоевала золотые медали.

Был на Олимпиаде неприятный инцидент. Известно, что по субботам Решевский (США) из религиозных соображений не играет. Американцы обратились с просьбой, чтобы и я не играл в матче СССР — США («для равновесия»). Я отказался наотрез, несмотря на давление, которое оказывалось на меня со стороны руководителя делегации Д. Постникова и капитана А. Котова. Они, де-мол, боялись угроз американцев, что те прекратят игру на Олимпиаде и уедут домой. Когда мы спорили (это было в холле гостиницы «Метрополь»), невдалеке сидел президент шахматистов ФРГ Э. Дене. «Что вы боитесь, что американцы уедут, этого Дене должен бояться, посоветуйтесь с ним», — говорю я своему начальству.

«Если американцы хотят уехать — пусть едут», — равнодушным тоном произнес немец. Конечно, я участвовал в матче с командой США1

Когда ходили мы по Мюнхену, нередко прохожие, услышав русскую речь, приветливо нас останавливали: «Вы из Москвы? Я был в России в плену; не знаете ли вы майора Иванова — он был нашим начальником в лагере?..» Повар в отеле известил нас, что приготовит «русский» обед. Был подан замечательный борщ с большим куском отварного мяса. Все сыты, но по привычке сидят и ждут второго — не несут. Так кормили немцев-военнопленных!

Годом раньше в Москве была делегация немецких электротехнических фирм. Г-н Кнопп, один из директоров фирмы Сименс-Шуккерт, пригласил меня в Эрланген, выступить в шахматном клубе «Сименс». Договорились, что после Олимпиады я к ним приеду.

В середине Олимпиады г-н Кнопп объявился, согласовали день сеанса. «Гонорар?» — «С коллег не беру».

Потом Флор (мы вместе были в Эрлангене) сообщил, что Кнопп приготовил для меня «маленькое радио». Ну и намучился я с ним в самолете. Возвращался я в Москву через Голландию (там мы с Флором давали сеансы). Хорошо, советник посольства ехал в Москву из Гааги поездом и прихватил с собой радиоприемник... Вес маленького радио за 10 кило, а размеры (там же был и проигрыватель!)...