Шутка вышла невеселой. Но молчаливого сочувствия собеседник или не понял, или, навидавшийся такого, решил не понимать:

— Ваш случай совсем иного рода, так что не волнуйтесь. Вернетесь в строй при обеих руках. Вы кем были? Операционной сестрой? Отлично! Если наша хирургия не перехватит вас к себе — до осени уже будете на фронте.

Когда-то неугомонный лейтенант Кондрашов чертил себе календарь, считая дни до снятия гипса. Раисе календарь не требовался, она и без него понимала, как ведут себя переломы. Даже могла, аккуратно глянув из-за спины лечащего врача на собственный снимок, разглядеть, где именно у нее сломано плечо и понять, что кость срастается.

Мысль ускорить, насколько это возможно, возвращение в строй, занимала ее время настолько, что считать дни сделалось попросту незачем. "Без фанатизма, говорите, не увлекайтесь? Хорошо, не будем увлекаться".

Сразу обнаружилось, что Раиса даже на два пролета не может подняться по лестнице не запыхавшись. И это ей крепко не понравилось. День за днем она штурмом брала эти лестницы, сначала переводя дух на каждой второй площадке, потом третей. Пока не проскочила однажды весь пятиэтажный корпус снизу доверху и обратно.

Ходить, прилагать хоть какие-то усилия, оказалось спасительным. Из снов исчезли бесконечные запутанные коридоры. А город вдруг начал терять так мучивший ее вид театральной декорации и понемногу снова обрел запахи, цвета и звуки. Правда, днем он буквально плавился под июльским солнцем, от жары не спасали ни тень, ни настежь распахнутые окна, да и не придумаешь ничего, когда тебе жарко в гипсе. Но сумерки дышали морем и звенели птичьими голосами. Однажды, на закате, эти мирные и уже привычные звуки перекрыл рокот авиамоторов. Высоко над госпитальным парком пронеслось в сторону моря звено самолетов, своих. Задрав голову, Раиса ясно разглядела красные звезды на крыльях. Она не могла точно понять, что это были за самолеты, но сами собой вспомнились Пе-2, прикрывшие собой на одной только морской чести идущий “Ташкент”. И от этого воспоминания, от зрелища своих самолетов в небе сделалось вдруг спокойно и легко. “Недолго уже. Рука не ноет, пальцы двигаются. Скоро”, - сказала себе Раиса. Соприкосновение с войной, пускай и далекой отсюда, будто бы все расставило на свои места.

От брата пришло письмо. Длинное, на двух листах и неожиданно веселое, будто Володька давно искал повода поделиться с нею фронтовыми байками, а теперь решил, что у нее точно будет время все прочесть. Читала, улыбалась и поняла вдруг: тревожится братишка! Он же всегда ее смешил, когда им худо приходилось. Подбодрить старался. В детстве, когда скитались и голодали, он сочинял ей сказки, одна другой смешнее. Чаще всего героем их был хитрый бродяга, раз за разом облапошивавший жадного толстого нэпмана. А нэпман из-за своей толщины попадал в самые нелепые переделки, то застревал в собственном погребе, то катился с заснеженной горы кувырком и торчал потом в сугробе, а прохожие принимали его за снежную бабу. Самые веселые сказки брат придумывал, когда от голода они оба не могли заснуть.

“О себе скажу, что служба идет своим чередом. Как в Финскую ловил я кукушек, что двуногие да без перьев, так и сейчас хвосты им выщипываю. Все путем, только мошкара по нынешнему лету — кровососы хуже фрицев. Вчера копал ячейку под пулемет, так комары чуть лопату не отобрали. А в блиндаже у связистов под порогом для противокомариной обороны жаба живет, звать Глафирой. И они всякому, кто в блиндаж входит, говорят под ноги глядеть, чтобы на Глафиру не наступил. Словом, не служба, а зоосад. Не хуже чем в Москве, разве что бегемота нету”.

Про комаров и жабу Раиса даже прочла соседкам по палате, смеялись вместе. А под утро ей приснилась какая-то не рассказанная братом сказка, где вместо толстого нэпмана был такой же толстый фриц, из-за своего пуза застрявший в блиндаже как притертая пробка в аптечной склянке. Разведчики хотели тащить его в плен, но не придумали, как вынуть и спорили, лопатой его лучше поддеть или выход ломом расширить.

Когда ее высвободили наконец из гипса, еще не до конца послушной рукой она старательно пересказала этот сон в ответном письме. А о том, что тяжким грузом легло на душу, так и не сказала. Написала, как обычно пишут на фронт: “Бей гадов, отомсти за товарищей наших”. И снова про себя подумала: “Раз я жива, мне за всех, кого потеряла, кто не дождался, стараться надо. Нет другой дороги”.

Рядовой Грибов перебирал пулемет. Не спеша и аккуратно, пока затишье. Пулемет был трофейный и совсем рядовому незнакомый, до сих пор Шурка знал только “дегтярь”, да и тот на краткосрочных курсах два раза разобрал-собрал, а остальное — только теорию “прослушал”. Но до войны он был слесарем, потому хоть не с первого раза, но сообразил, с чего надо начинать раскручивать мудреную немецкую машину. Крышку короба снял легко, но как занялся прикладом, чуть не получил подпружиненной деревяхой в лоб и выругался, пожелав много всяческого и создателям пулемета, и его последнему владельцу.

— Черт ногу вывихнет, а не пулемет, — Грибов утер трудовой пот, оставив на лбу полосы машинного масла. — Пружина на пружине сидит и пружиной погоняет! Что фрицу не дай — он часы с кукушкой сделает!

— У пулемета часы? — недоуменно спросил его приятель, рядовой Аршан Кульдинов. По-русски он понимал плохо, в пулеметах — еще хуже, потому смысла шутки не уловил.

— Вот в ём только часов и не хватало! Видали, товарищ старшина? — обратил Шурка расчерченное масляными полосами взмокшее лицо к Поливанову. — Кто так делает? Одно слово — фрицы, им чем сложнее, тем лучше. Где нормальный человек один шток поставит и будет доволен, немцу непременно надо воткнуть четыре пружины, а к ним еще буфер, коромысло, масло ведрами таскать, и кукушку, чтоб перерыв на обед показывала!