Следующий переход вышел неожиданно спокойным, несмотря на то, что вечером перед отходом все разговоры были только о минах. Ночью на борт поднялся бакенщик, указал безопасный проход.

Ночь от ночи, пережидая днем у берега или прибившись к островку, “Абхазия” уходила все дальше и дальше от фронта. И чем больше это расстояние росло, тем меньше оставалось в самом корабле военного. Сравнение с гражданской больницей, что пришло Раисе на ум, оказалось верным.

Обращения по уставу на борту плавучего госпиталя не в ходу, старший персонал зовет друг друга по отчеству, а сестер и санитарок по именам или фамилиям. Работы же не меньше, чем в Инкермане. Да, операций не так много, но сложные перевязки — в избытке. Плюс гипсы, с ними Раиса раньше близко не работала. Ими здесь и занимался сложный и сердитый доктор Гуревич. Хотя зря Нина Федоровна о нем так: скорее он просто очень сосредоточенный. Так Раисе это видится. Просто Резникова в голове не может уложить, как ее обожаемым начальником может кто-то командовать, да еще и прикрикивать иногда. Бывает, если сложный случай, а Дубровский ассистирует.

Гуревича зовут Вениамин Львович. Но он единственный, кто предпочитает, чтобы к нему обращались по званию. "Оставьте имя-отчество для моих студентов, — ворчит он. — А то мне на каждое такое обращение так и хочется потребовать у вас зачетную книжку".

— Главное, чтобы вы, коллега, не отправили меня на пересдачу, — парирует Дубровский. — А то порой сердце екает, прямо как на третьем курсе.

Но это, разумеется, неправда. Дубровский — человек совершенно без признаков страха перед богом, чертом и начальством. Вольности вроде поиска персонала в зоне ответственности другого фронта, похоже, не первый раз сходят ему с рук. Ведь “Абхазия” только выглядит плавучей амбулаторией, служба на ней и тяжелая, и опасная, перед минами все равны. Где найти на должность начальника госпиталя не просто хорошего хирурга, но еще и способного в такой обстановке работать и не терять присутствия духа?

Дубровский находил повод произнести свое “Оч-чень хорошо!” в любой обстановке, если в небе не висела “рама”. Он редко бывал недоволен. Ему нравилась его фамилия и то, что такой герой был у Пушкина, нравился корабль, персонал, экипаж, словом все, что на войне вообще может нравиться.

— Чего, черт возьми, хорошего? — недоумевал раненый майор-артиллерист.

— У вас сустав цел, — отвечал Дубровский, — а это, я вам доложу, очень хорошо, потому что суставы собирать мы пока не особо умеем. А все остальное будет как новенькое. Вот за это поручусь, и в Горьком, как придем, вам то же самое скажут.

До Горького было еще недели две, шли по-прежнему ночами, в остальном же распорядок на борту мало отличался от тылового госпиталя. Доктор Гуревич с усмешкой именовал “Абхазию” “плавучей санаторией”, прибавляя, “если бы не мошкара и “юнкерсы”.

Мошкара была главным врагом после немцев. Пока пароход маскировался у берега или стоял в какой-нибудь протоке, мухи и комары изводили страшно и раненых, и здоровых. Казалось, что вся насекомая мелочь, что водится у волжских берегов, жаждет крови. Санитарки из газет и камыша понаделали хлопушек и устроили кровососам войну, чтобы хоть часть извести. Особенно несносны были мелкие мухи с пестрыми короткими крыльями и злыми зелеными глазами.

Один из раненых, летчик, ловил зловредных кровососов прямо на лету в кулак, левой рукой, правая была в гипсе. Сцапав очередную муху, он удовлетворенно приговаривал: “Сто грамм за сбитый! Гляди, какова. И камуфляж у ней как у “мессера”. К вечеру счёт перевалил за два литра.

— Что поделать, — вздыхал его сосед по палате, то есть по каюте, — Это, брат, Волга. Тут комары такие, вдвоем булку хлеба уносят! Я-то ладно, волжанин коренной, привычный, ветром и солнцем дубленый, чисто танк в броне. А сестричкам каково? Комар, он шельма, тоже любит, чтоб повкуснее!

— Это ты наших сибирских комаров не видал, — посмеивался третий товарищ по несчастью. — Те не булку, человека унесут! Эка невидаль, мошка под “мессер” крашенная. Главное, чтобы не “мессер” под мошку.

— Не сглазь, — летчик морщился. — Эти гады по Волге далеко забираются.

Расчет зенитки исправно нес вахту, с поправкой на жару — без гимнастерок, в одних майках. Если в небе не было ничего, заслуживающего внимания, то зенитчики старались найти тень так, чтобы не отходить от своей пушки, только командир не минуты не выпускал из рук бинокль.

— Вот же служба у людей — знай себе лежи да загорай, — посмеивались над ними девушки-матросы, драившие палубу.

Они ходили в рейсы с начала войны, с отцами и старшими братьями. Экипаж был не просто гражданским, а еще и семейным. Набрался целый девичий кубрик на двенадцать человек. Верховодила женской частью команды и отвечала за нее, скорее по зову души, нежели по прямой обязанности, пожилая масленщица Прасковья Васильевна. Маленькая круглолицая старушка, смуглая от загара, но седая до снежной белизны, с темными от навсегда въевшегося машинного масла руками. От постоянного грохота машинного отделения она была глуховата, и когда разговаривала с кем-нибудь, по-птичьи склоняла голову на бок, оборачиваясь тем ухом, что лучше слышит. Девушки звали ее тетей Прошей, все же остальные — только по отчеству и были очень почтительны, даже боцман, человек желчный, резкий и с девичьей командой хронически не ладивший.

Боцман Жилин, тот самый, кому довелось тушить пожар под Астраханью, звал девичий кубрик не иначе как птичником и все ворчал, что выпишет для его обитательниц где-нибудь у снабженцев канареечного семени. Щебечут что твои канарейки, с утра до ночи, чем их еще таких кормить.

Жилин являл собой полную противоположность Дубровскому: недоволен был всем, всегда и при любом раскладе. Его хмурое лицо оживало и блеск появлялся в маленьких, глубоко сидящих глазах лишь в одном случае — если удавалось успешно “организовать”, то есть не обязательно уставным способом раздобыть что-нибудь ценное. В этой добычливости не было ни малейшей корысти — все “организовывалось” исключительно для пользы дела и для корабля — запасные плицы для колес, такелаж, пластыри для заделки пробоин и другие важные в рейсе вещи. Впрочем, в Камышине он отличился, “организовав” целый воз арбузов, чтобы всем на борту хватило.