— Лисицын, это капитан?

— Капитан. Константин Михайлович. Стальной человек, — сказала она с какой-то тихой гордостью, — Не горит и не тонет. Пока он за штурвалом, ни одна бомба в нас не попадет.

— Такие налеты часто бывают? — спросила Раиса осторожно. Не хотелось, чтобы подумали, что она испугалась.

— Такие? Нет. Тут всего-то шестерка. Обычно хуже. Пока удавалось под зенитки отойти. А вы молодец. Не испугались. Случалось на море попадать под бомбежку?

— Да. Только до нас пикировщики не дотянулись, им бензина не хватало до нас добраться, — вспомнила Раиса, что говорил тогда летчик на “Ташкенте”. Ей не хотелось рассказывать подробно, но Нина Федоровна слово за слово каким-то образом узнала что хотела, и про рейс “на одной морской чести” и даже про стихи.

— Никогда не смогла бы работать в море, — призналась она, передернув плечами, — Все-таки тут берег всегда недалеко, в случае чего доплыть можно. Хотя на Волге летом горели много. Мы живы до сих пор, просто потому что “Абхазия” — счастливая, и с капитаном ей повезло. С начальником госпиталя тоже. Между прочим, он со своей фамилией не зря так на Пушкина кивает. Вас-то Дубровский украл.

— Как это?

— Да очень просто. Он не имел права в Астрахани набирать личный состав, это вообще подчинение другого фронта. За такую самодеятельность кому другому давно нагорело бы. Но только не Дубровскому! Характер. Люблю отчаянных мужчин! — она улыбнулась, показав ровные, но мелкие как у мыши зубы, и глаза ее в полутьме блеснули ярко и лукаво.

Раиса поймала себя на том, пробует сравнить Нину Федоровну с Колесник, поначалу думалось, и впрямь похожи. Но нет. Наталья Максимовна была по характеру подлинно персидская княжна, с ярким южным темпераментом, но прямая и где надо — необычайно строгая. Нина Федоровна другая, она хлопотливая до суеты, говорливая и кокетливая. Ей, без сомнения, очень нравится Дубровский, и заметно, что она с трудом удерживается, чтобы сходу не поделиться этим с Раисой, которую даже толком не знает. То ли просто хочется хоть с кем-то поговорить о предмете своих симпатий, то ли обозначает занятые позиции. Но ей надо отдать должное: бомбежек не боится, с людьми сходится легко.

Раиса предпочла перевести разговор все-таки на медицину, пока не дошло до расспросов о семье. Оказалось, что Нина Федоровна не хирург, а участковый терапевт. Но, как ей сказали еще в сорок первом, терапевтов у нас нынче больше уставной нормы, а хирургов — мало. Вот и пришлось вспоминать хотя бы самые основы. Она вспомнила и даже сама проводит ПХО, но отчаянно боится чего-нибудь напутать. Особенно, если работает с доктором Гуревичем, самым старшим в команде. Это же, как она выразилась “без пяти минут профессор”, человек суровый и очень сложный.

— У них с Дубровским вообще перекрестная субординация получается!

— Это как же?

— Очень просто. Владимир Евгеньевич его на одну шпалу старше, а Гуревич его — на десять лет практики. Поэтому по службе он Дубровскому подчиняется, а на операциях — наоборот.

— А капитан Лисицын, он первого ранга или второго?

— Никакого. Это же пассажирский флот, тут весь экипаж гражданский. Самое высокое звание — капитан. Выше только господь бог и Ставка ВГК.

Перед последним переходом, ближе к вечеру, когда раздуло чуть жару над очередным безымянным ериком, Дубровский объявил общий сбор персонала. Почему-то это называлось гражданским, для Раисы давно позабывшимся словом “планерка”. Совсем как в мирное время в районной больнице, если не думать о бомбежке и минах.

Полукруглое помещение с пятью окнами в кормовой части “Абхазии”, где собрался весь старший состав и большая часть среднего — фельдшера и сестры, с мирного времени звалось музыкальным салоном, никто не удосужился перекрестить его хотя бы в ординаторскую. На расписном потолке вокруг грозди ламп с кое-где уцелевшими молочно-белыми плафонами, водили хоровод греческие богини в веночках на кудрявых головах. Ничего, кроме веночков, на богинях не наблюдалось.

— Так, товарищи, — Дубровский не минуты не сидел и не стоял на месте, говорил, прохаживаясь от окна к окну. — По расчетам, у Сталинграда мы должны быть сегодня вечером, в десять тридцать. Наш пункт — переправа у острова Зайцевский. Разгрузка “Абхазии” и прием раненых идут одновременно, времени мало. Кинут сходни от носа и кормы и начнут. Работаем так: тяжелых принимает доктор Гуревич, — совсем пожилой, седой полностью, в тяжелых очках военврач третьего ранга, в шерстяной, несмотря на жару гимнастерке, коротко ответил “Слушаюсь”, - Ходячие на тебе, Аристархова, — продолжал Дубровский, — дежурных санитаров выставь на палубу заранее, — В перевязочной — я, Резникова, Гулькова, Поливанова.

Нина Федоровна поспешно кивнула:

— С новым фельдшером меня поставите, Владимир Евгеньевич?

— Нет, так и работайте с Гульковой. Поливанова со мной.

К берегу причалили уже в полной темноте. “Абхазия” медленно и аккуратно развернулась бортом к низким мосткам, показавшимся Раисе слишком хлипкими для такого большого судна. На берегу было шумно, там урчали машины, со стуком и неизбежным матом что-то грузили. Рядом тарахтел не то катер, не то еще что-то небольшое, впотьмах не разберешь. Перекрывая звук мотора у причала спорили двое, видимо, командиры, чья часть должна переправиться раньше.