Но чьи-то руки обхватили ее за плечи.

— А ну, давай сюда, сестрица!

Раиса почти не видела раненого в темноте, различала только белеющий на его ноге гипс. “Огнестрельный перелом голени. Если пойдем ко дну — не выплыть ему”.

— Не привык я за женские юбки прятаться! Так что лучше ты за меня схоронись! — жесткие широкие ладони гладили ее по волосам, по щеке, саднило недавний ожог. — Вот так. Вдвоем не пропадем. Ты не рыжая случаем? Рыжие, говорят, везучие.

— У нас нет рыжих, — подала голос из темноты Маша, с трудом подавляя рвущийся наружу нервный смех. — Совсем… У нас есть… ой, Нина Федоровна. Она светлая, если перекрасить, будет рыжая.

И Маша вдруг рассмеялась не таясь, звонко и заливисто. И следом за ней смех прокатился по темному салону как град по жестяной крыше. Не напоказ и не от страха уже, а совершенно настоящий. И Раиса тоже рассмеялась, от нелепости всего происходящего: в темноте, под обстрелом, в трех шагах от гибели мы ищем, кто у нас рыжий. Вдруг — это и в самом деле помогает. До того, как грохнул новый залп, она успела посоветовать Нине Федоровне покраситься луковой шелухой, если не отыщется для такого дела чуть-чуть красного стрептоцида.

Пароход тяжело качнуло с борта на борт. Снаружи крикнули: “Пожар в носовой!” Раиса ухватилась в темноте в чью-то руку и уже не смогла ее выпустить. Отчаянно, всем сознанием цепляясь за этот звук, она пыталась вслушиваться в гул машин и шлепанье колес по воде. Их почти было не различить за грохотом, но они безусловно были, это был бьющийся пульс парохода, показывающий, что ничего не кончено!

Казалось, машины задыхаются, будто это не пароход, а паровоз, натужно ползущий в гору. Снаружи тянуло гарью, то и дело совсем рядом туго и с шумом вскипала вода и брызги летели в выбитые окна. Но это значило, что снаряд лег мимо, что немцы в очередной раз промахнулись.

Сколько так продолжалось, Раиса не знала и даже приблизительно не могла бы сказать. Может, часа два, а может, меньше часа. Но в какой-то момент она поняла, что отчетливо слышит только машину, колеса, да сочный плеск воды. Разрывы стихли, а “Абхазия” шла. Даже не накренившись ничуть, значит цела.

Остаток ночи ушел на то, чтобы наконец устроить удобнее всех на борту. Хотя бы в те каюты, где уцелела большая часть стекол. Перед тем аккуратно убрав осколки.

В перевязочной, где ветер свистел в пробитых переборках и рвался из-за светомаскировки в пустые оконные рамы, обработали троих раненых на переходе. По счастью все трое — не тяжелые. Матрос с распаханным наискось лбом улыбался и все повторял, как они обвели, обманули дураков-немцев, которые так и не сообразили, как “Абхазия” прошла по пристрелянному фарватеру без единого прямого попадания. Дубровский ворчал: “Тихо, герой. Помолчи, шить мешаешь!” Но тоже улыбался.

Лишь на рассвете Раиса смогла выйти на воздух. Над Волгой медленно таяла, растворялась ночь. Вода блестела как ртуть, обрывки тумана цеплялись за камыши. И так до горизонта, где небо понемногу светлело, но еще нельзя было отличить дальние островки от рассветных облаков.

— Прошли, — Маша стояла, тяжело облокотившись на фальшборт и опустив голову вниз, в самое туманное молоко. Косынку она сдернула с головы и влажный рассветный ветер трепал ей волосы.

Раиса подошла и молча встала рядом, глядя вниз, где разрывало туманные клочья огромное колесо и слабо мерцала на воде речная пена.

Пахло тиной, мокрой травой и чем-то неуловимо острым и свежим, немного похожим на зеленые яблоки. Наверное так должна пахнуть жизнь.

Обгоревшая, с побитой надстройкой и течами в трюме, “Абхазия” пробилась вверх по Волге, до рассвета миновав опасный участок. Переход обошелся старому пароходу недешево. Несколько кают в носовой части выгорело дочиста, добро — пустые были.

Утром пришли в Камышин, первый крупный город выше по течению, почти всех ходячих раненых передали в местные госпитали, а пароход встал на срочный ремонт. Встречали его будто с того света. Оказалось, кто-то пустил слух, что “Абхазия” затонула на переходе.

— Ну прошли же мы, видишь, прошли, — утешал старший моторист рыдающую жену, — С таким капитаном — да не пройти! Он тебе в игольное ушко проведет пароход — и нигде бортом не зацепит. Кишка тонка у фрица, чтобы нас потопить!

Хотя вечером, проводив супругу, ворчал, что прошли “как лосось на нересте”, течет теперь "Абхазия", что твое решето, машины еле вытянули, а в Камышине — какой ремонт? Так, подлатать малость, чтобы до судремзавода хватило.

Малость — малостью, а застряли в Камышине больше чем на сутки. Привели, как сумели в порядок каюты: стекол не хватало, кое-где просто забили окна фанерой. Важнее было избавиться от течей — не выдержали борта близких разрывов. Сменившись с дежурства, Раиса уснула мертвым сном, и не только шум работ не тревожил, даже налет на Камышин они с Машей проспали. Впрочем, немцы метили не по пристани, а пытались дотянуться до стеклозавода, где делали бутылки с горючей смесью. Утром рассказывали, что зенитчикам удалось сбить один “Юнкерс”, кто-то из экипажа даже успел сбегать на него посмотреть.