— Не знаете?! — она судорожно вдохнула. — Три дня назад немцы прорвались к берегу. Выше Сталинграда. Приказ с рейда уходить еще вчера был. Из трех пароходов прорвались два. “Калинин” и “Парижская коммуна” ушли, а третий, “Иосиф Сталин”, сгорел возле Акатовки. Фарватер уже пристрелян.

Раиса сначала удивилась, что у “Парижанки” есть тезка на Волге и лишь потом до нее дошел страшный смысл сказанного.

— И как же мы теперь?

— Нам приказано тоже прорываться и уходить вверх. На Астрахань нельзя — там уже новые мины. Здесь оставаться опасно. Потому и всех вниз, надстройку наверняка побьет.

— Товарищи эскулапы!

От зычного командного голоса Раиса вздрогнула. Перед ними стоял сам капитан “Абхазии”. Глядел строго, но с какой-то усмешкой, если не померещилась она в слабом синем свете: что, мол, испугались, дамочки?

— Хныкать по отсекам команды не было, — отчеканил Лисицын. — Мы еще от причала не отошли, а они уже пузыри пустили. Да, вышло лихо. Подполз фриц, пока только пушками. Там его наши ребята, морская пехота, сейчас гвоздят без перерывов на обед. Да, прорываться будет трудно, ход узкий, фарватер пристрелян. И пароход имени товарища Сталина фрицы, надо думать, с особым паскудством спалили. Но у нас пассажиры, за которых мы совестью отвечаем, не головой даже. Совесть подороже головы. Ваше дело — товарищей успокоить, матушке-пехоте на борту и здоровой несладко, тут окоп не выроешь. Наше дело — увести “Абхазию” целой. И уведем. Я уведу. Получат фрицы вместо “Абхазии”… - последнее соленое слово он не произнес вслух, только обозначил губами. — Вам, Нина Федоровна, на латыни вашей ясно, что получат. А поминальные разговоры — сей же час бросить за борт как балласт!

— Поддерживаю. Поминальные вздохи отставить, всем — полная готовность, — Дубровский появился тут же, как вынырнул из тумана. — Командуйте, Константин Михайлович!

— Пожарные рукава мы развернули, ведра и брезенты в каждом трюме. Если вдруг загоримся — санитаров, что покрепче, нам на подхват. Но без команды на палубу никому! Постарайтесь, чтобы наши пассажиры… не слишком нервничали. Обеспечить не требую, но постараться надо. Так, пятиминутная готовность. Погнали наши городских! — на последней фразе в голосе его мелькнули какие-то мальчишеские нотки и подумалось, что Лисицын должно быть еще молод.

— Постараемся, — с расстановкой произнес Дубровский ему вслед. — Нина Федоровна, — обернулся он к Резниковой, которая при словах “если загоримся” пошатнулась и тяжело привалилась к двери соседней каюты, — Если вам трудно, спуститесь вниз. Там по крайней мере тихо. Раиса Ивановна, вы тоже. Тут может быть сложно.

— Н-нет, — Нина Федоровна тут же овладела собой и выпрямилась, — Я останусь! Вы не думайте только, Владимир Евгеньевич… ох, то есть, товарищ командир… Я..

Раиса просто не двинулась с места и аккуратно поддержала Резникову под руку, показывая, что и она не собирается уходить.

— Хорошо, оставайтесь. Но помните о приказе. Всем на пол, не высовываться и без команды — наружу ни шагу.

В бывшем музыкальном салоне на нижней палубе люди лежали и сидели на полу тесно. Почти как на “Ташкенте”. И от этого сравнения сделалось немного не по себе. “А ну, успокойся! — осадила себя Раиса. — Сказано же, все страхи — за борт. На “Ташкенте” ты лучше держалась!” Но тут же подумала, что в море ее просто не хватало на то, чтобы бояться, все силы съедала боль. А сейчас руки при ней, правую только тянет чуть с отвычки. Давно носилки не таскала. Вот и колотится в груди что-то, не страх даже, скорее ожидание.

Снаружи долетело:

— Жилин! Сколько у нас пластырей? В каждый трюм по два человека — со щитами и подпорками. Команду с пластырями — на нос.

Ответа Раиса не расслышала, но капитанский голос различала хорошо. Верно, он способен был перекрыть даже канонаду, если понадобится.

— Давай, боцман, не подведи. При попадании в рулевое — сразу отдать якорь, чтобы не снесло к немцам. Посты расставить!

“Чтобы не снесло… Значит, может?!” Есть ли на борту оружие, кроме зенитки? На Перекопе у Раисы хотя бы наган был, а здесь… Хотя толку с него? Или проскочат, или утонут. Если раньше не сгорят.

Пароход отходил даже без гудка. Где-то под ними, глухо, потом все слышнее заворчало, загудело, послышалось знакомое шлепанье колес, взбивающих в пену речную воду. “Абхазия” медленно отвалила от причала и тронулась в путь. “Хоть бы не в последний. Отставить похоронное настроение!”.

Что творилось снаружи, никто видеть не мог, а звуки мотора заглушали все прочие. Как будто бы рядом тарахтел катер, все-таки шли под прикрытием, не в одиночку. Но вдруг ударило так, что ни катера, ни звука собственных моторов стало не слышно. Темнота взорвалась резко и гулко, будто молотом били в огромную пустую бочку. Раз! Другой! Третий! А потом загрохотало как в кузнечном цеху.

Шум моторов ощущался теперь только по ритмичной дрожи пола. Работают, значит мы идем. Значит живы. Внезапно над головами треснуло сухо, звонко, непохоже на другие выстрелы и сразу запахло и дымом, и сыростью. Сверху посыпались стекла. Раиса сообразила, что снаряд разорвался где-то рядом и осколками прошило их убежище насквозь. Побило под потолком лампы. Наверняка, не первый раз. То-то их так мало осталось!

Приподнявшись, она почти инстинктивно попыталась загородить от сыплющихся стекол тех, кто был ближе. Хотя бы так. Стекла ли, осколки… “Пускай уж в меня”.