Самым пожилым в экипаже был моторист Дмитрий Иваныч по-прозвищу Отец Димитрий. Со своей короткой седой бородкой он в самом деле напоминал монаха, засунутого в тельняшку, а ко всему женскому составу обращался исключительно “дочь моя”. Это по нему проплакала все глаза жена в Камышине. Она ходила в рейсы вместе с ним еще на “Софье Перовской”. Но после гибели парохода старик наотрез отказывался брать ее с собой.

Чем глубже в тыл, тем больше выпадало дневных переходов. Обыкновенно старались захватить утро. Шли вдоль правого берега, крутого и обрывистого, с выжженными солнцем холмами, расплывающимися в золотой дымке. Крыши домиков, выступали из зелени садов, у воды темнели пышные купы деревьев с серебристой проседью старых ив. Вдали, у горизонта иногда угадывались поросшие лесом склоны.

Кое-где у берега сохли на кольях рыбачьи сети, ребятишки играли у воды, махали вслед проплывающему пароходу. Попадались навстречу небольшие рыбачьи катера, у берега покачивались остроносые лодки. А однажды навстречу вниз по Волге прошел целый караван из трех танкеров, охраняемых тральщиком и двумя зенитными катерами.

Вода в протоках цвела настолько, что напоминала мутный зеленый бульон. На стремнине цвет ее менялся на густо-синий, гораздо ярче неба, будто всю синеву смыло с него в реку. Из-под колес бежала кипельно белая пена. Август на Волге был жарким, почти как в Крыму. Солнце все никак не хотело поворачивать на осень, жарило, калило землю.

День начинался в шесть утра, но сменами по десять часов Раису после Крыма уже нельзя было смутить. Она держала в голове слова Дубровского, брошенные в первый день ее службы на корабле: "Чуток поднатаскать и сможешь ассистировать". Вот бы, и вправду начал учить! Но спрашивать она не решалась, и так дел хватало.

Заботой Раисы стали перевязки и инструменты. Автоклавная помещалась на нижней палубе, аппарат пыхтел как самовар, и там в любой час было жарко как в парной. Работа сводилась в основном к инструментальным перевязкам, но и для них все должно быть каждый день готово, а еще надо непременно держать на непредвиденный случай два стерильных комплекта для экстренных операций.

Поздно вечером, остудив наконец автоклав, Раиса старалась хоть на пару минут выбраться на палубу, где речной ветер остужал голову, прояснял мысли.

Только в это время, после отбоя, здесь почти пусто.

Внизу на второй палубе орудовал корабельной шваброй матрос, курносый парень, почти мальчишка с виду, со смешным прозвищем Луша, в которое остряки сумели скрутить имя Павел.

Раиса знала, что ему полных девятнадцать лет, что жена его работает здесь же санитаркой. Просто от малорослого, хилого с виду Луши наотрез отказался военкомат и в армию его, несмотря на самое горячее желание, не взяли. А жену Марусю — взяли. И все, чего Луша смог достичь, чтобы как-то поправить явную несправедливость, это поступить матросом на тот же пароход.

Маруся была старше мужа на год, маленькая, складная, очень серьезная и старательная, она гордилась своей принадлежностью к медицине. Все поручения, что ей давали, записывала в тетрадь, которую сама же завела. На дежурстве читала-перечитывала учебник для медсестер, но по тому, как она разбирает его, чуть шевеля губами, будто твердит урок, Раиса догадалась, что образования Марусе не хватает. Расспросив ее аккуратно, поняла, что не ошиблась — четыре класса всего. И так само собой вышло, что Раиса взяла над Марусей шефство. Не то, чтобы всерьез начала учить, просто позволила себя расспрашивать и старалась растолковать подробно.

Выходило, правда, не так быстро, как хотелось бы. Маруся была ученицей усердной, да вот беда — никак не могла сложить то, что всякий день видит, и то, что в учебнике написано. Зазубривала страницы наизусть, не понимая всего смысла и не видя, чем обучение отличается от зубрежки. Верно, не повезло ей в школе с учительницей! Настропалила детей твердить все на память, не объяснив толком, а те выросли и маются теперь. Спросишь: “Марусь, скажи, что именно ты поняла?”, а она тебе наизусть главу шпарит. Чуть собьется — и с первого слова опять.

Но шаг за шагом, а дело двигалось. Главное, что Маруся не боялась спрашивать, все-таки Раиса — это не старший комсостав. Значит, выучим. Не боги горшки обжигают.

Заметив Раису, Луша прошлепал босыми ногами на вторую палубу:

— Здравия желаю, а Маруся моя тут? — тихонько спросил он, вскинув руку к непокрытой голове. Уставов Луша не знал и не учил, но армейские правила влекли его к себе неудержимо и должны были, как Луша сам это понимал, придавать ему вид взрослый и бравый.

— На смене твоя Маруся. Утром забегай, пока ночные дежурные спать не легли.

— А-а… — он вздохнул расстроенно и тут же зевнул. — Жалко. Вы скажите ей от меня хорошее что-нибудь. А то если я сам зайду, она ругаться будет. У нас, мол, стерильно, а ты со шваброй.

И вернулся к прежнему делу, не забыв спросить “разрешите идти”. Раиса с трудом сдержала улыбку. Не дело, если заметит, что над ним смеются. Луша и так для всей команды — ходячая комедия. Хотя посмеиваются по-доброму, а капитан, со всех спрашивающий сурово, никогда не забывает добавить, что “и не из таких людей делали”.