Этот налет застал Раису в перевязочной. Все говорят, что бывалый она человек, а вот так, прямо за работой под бомбы попадать еще не приходилось. Даже в Воронцовке.

Слышны были только взрывы, без знакомого до зубной боли визгливого воя. Значит, не пикировщики. Рвались бомбы где-то слева по борту, посреди плеса. От очередного разыва, который почти оглушил, Раиса даже присела, правда, стараясь держать руки перед собой.

— Спокойно, — Дубровский невозмутим, будто не случилось ничего. Только на виске, у полоски коротко стриженных с проседью волос блестит испарина. — Рыбу глушат фрицы, ухи наварим. Тампон!

Пароход начал какой-то маневр. Раиса ощущала его всем телом. Кажется, "Абхазия" то движется вперед, то вдруг дает ход назад. Наверное, так в нее труднее попасть.

Следующий взрыв ударил где-то впереди.

— Бомберы, м-мать их! — сквозь зубы выдохнул раненый. У него бледное напряженное лицо, не от боли — от ожидания. Это не страх, скорее отчаянье от собственной беспомощности. Случись что, у него даже сил скатиться со стола, верно, не хватит. — Прижимают, гады! — и он бессильно выругался сквозь зубы. Остаток слов утонул в грохоте — отозвалась на корме зенитка, за ней сразу пулемет.

Раиса подает то инструменты, то полосы марли, подхватывая корнцангом. Какое-то время она не слышит ни слова, только по жестам догадывается, чего от нее хотят. Выстрелы обрываются и гул моторов над головой как будто стал глуше. Улетели?

— Что у нас на борту стоит? — отрывисто спрашивает раненый, с усилием приподнимаясь на правом локте.

— Пулемет и пушка, лежите спокойно.

Слова Дубровского утонули в тяжком грохоте, прокатившемся от кормы до носа. Он такой громкий, что стекла вылетели будто бы совершенно беззвучно. В перевязочной остро запахло йодом. Халат Дубровского украсили две бурые кляксы. Но начальник плавучего госпиталя даже не пригнулся.

— Хорошо, что не эфир. — его голос снова сделался слышен. — И больше в таких склянках не держим, а то йоду не напасемся, — Дубровский теми же аккуратными движениями заканчивает перевязку. Он все-таки чуть бледен, но за маской это сложно различить, одной Раисе только и видно. — Вот… так. Осторожно снимаем и в палату. Маша, следующего!

Снаружи такой рев, что кажется небо рвут на части. По звуку моторов, то громкому почти до боли в ушах, то быстро стихающему, становится ясно, что вражеский самолет раз за разом атакует “Абхазию” сверху. Бомб на нем нет, не иначе как все сбросил. Но все равно пытается достать из пулеметов и пушек. Значит, будут еще раненые. Раиса лихорадочно пытается вспомнить, сколько комплектов инструментов она вынула сегодня из автоклава.

Ревущий звук снова пронесся совсем рядом и вдруг оборвался могучим всплеском без всякого взрыва. В наступившей тишине снаружи, с палубы тут же раздалось громкое, в десяток голосов “Ура!”

— Готов! Готов, стерьва!! Сбили! — раненый, с перебитой ногой, рванулся с перевязочного стола, привстав на руках. Санитарка и ахнуть не успела, пришлось Раисе забыть про начисто вымытые руки, ловить, удерживать. "Куда?! Швы разойдутся! Лежи смирно, горе мое!" Но где там — такое зрелище слева по борту!

— Долетался гад! Долетался, так его муттер через колено!

— Так точно, товарищ лейтенант, долетался. Отпустите сестру, пожалуйста и ложитесь, — у Дубровского сползла маска и видно, что он улыбается. — Поливанова — сей момент перемываться. Аристарховой — подменить.

Пока торопилась, мыла руки, принесли троих раненых при налете. Зенитчика и двух матросов. Командиру пулеметного расчета раздробило плечо. Заряжающий убит наповал. Говорили, налетели не пикировщики, а “Фокке-Вульфы”. И один, как сбесился, раз за разом заходил, поливая огнем. Мог дел натворить, если бы не зенитки — с ними не больно прицелишься. Но сбили его или сам, увлекшись, упал, никто так и не понял.

“Виражил низко, не вдруг попадешь. Опытный, сукин кот! — рассказывал командир пушечного расчета. — А потом вдруг на выходе, уклоняясь от трассы, воду крылом мазнул. И как топор воткнулся. Раз — и пополам. Бултыхнулся, брызги до небес и все, готов. Следа не осталось.

До самой ночи только и разговору было, что о самолете. Матросы уверяли, что утоп немец не иначе как от соленого речного слова: у руля стоял сам капитан и бесперечь фрицев крыл так, что не повторить.

К вечеру причалили у левого берега, возле маленького поселка. И там, на деревенском кладбище похоронили заряжающего. Когда осенний ветер донес сухо треснувший залп, последний салют над свежей могилой, Раисе подумалось, что это в сущности главное различие службы на речном флоте от морского: быть похороненным на суше. Если завтра убьют ее, последним пристанищем станет вот такой же сельский погост с покосившимися деревянными крестами да желтеющими березками.

В каюте их стало чуть свободнее — сестры заступили на ночное дежурство. Пахло почему-то пряно и влажно, зеленью. С удивлением Раиса различила в темноте букет цветов, стоящий в банке на крохотном столике. Задуматься, откуда он здесь, уже не хватало сил. Она машинально сорвала крохотную веточку. Речная полынь дышала горькой свежестью, запах ее утешал и убаюкивал, и Раиса уснула, положив эту веточку на подушку у щеки.

Утро началось с команды “Машина, стоп!” Что-то застряло в правом колесе.