— Безответная любовь, она много весит. Тонну. Вот так-то, Морячка. Об одном прошу — не уходи с корабля. Хоть так на тебя любоваться буду. Обещай, что не уйдешь?

— Обещаю, товарищ капитан.

— Да брось ты этого “товарища капитана”, Рая-Морячка! Зови по имени, ей-богу. И без отчества, мне не девяносто. Так не уйдешь?

— Не уйду. Только Морячкой не зови. Нечестно выходит.

— Хорошо, не буду. Часа через два-три в Саратове будем, там и договорим. Гляди, стальмост показался. За ним крекинг-завод — считай уже город.

Раиса оглянулась на берег. Жар-птица, будто остывший металл, из алой стала сизой и опустилась на холм, крылья ее медленно размывало ночным ветром.

— Мы дальше причалим, на судоремонтном, топливо примем, — сказал Лисицын, вглядываясь в далекий берег. — Все, вот теперь мне пора. Тут судовой ход хитрый, без моего глазу никак нельзя.

Он ушел, оставив Раису на корме. Теперь она тоже хорошо различала впереди стальную стрелу моста, рассекавшую быстро темнеющее небо. Ну вот, и поговорим…

Кто бы мог подумать, что это так больно — понимать, что вычерпала себя до дна, досуха, что не можешь ничего подарить отчаянному этому человеку, который безусловно заслуживает, чтобы его любили по-настоящему.

Но что ему скажешь, как растолкуешь, что не может она назвать любовью эту горькую как уксус тоску по обнимающим тебя рукам? С таким человеком ей-богу ни в огонь, ни в воду не страшно! Но не ей, не ей идти за ним в эти огонь и воду. С ним бы рядом такую как Оля. Чтобы на всю жизнь, пусть даже короткую. А Раиса — жива ли она сама еще, или давно умерла и задержалась на этом свете лишь по необходимости, как часовой, которого некому сменить с поста?

Раиса снова спустилась вниз. Ее смена по-хорошему уже кончилась. Но как капитан Лисицын не мог доверить рулевому одному пройти мост, так военфельдшер Поливанова должна была лично проследить, чтобы на утро были чистые инструменты для сложных перевязок. И автоклав она разгрузит сама.

В клетушке под нижней палубой, куда вмещались два автоклава и шкафчик, стояла лютая жара и иллюминатор был раздраен, а иначе не продохнуть. По времени оставалось еще минут пять, прежде, чем можно будет все выключить и начать потихонечку остужать. Раиса подошла к иллюминатору и встала так, чтобы хоть чуть-чуть задувало снаружи. Скоро они прошли мост, вблизи оказавшийся огромным. На правом берегу, там, где должен быть город, не различалось ни огонька — затемнение не иначе. Только какие-то черные громады высились да глядели в синее, чернильное небо заводские трубы.

Внезапно с той стороны, где торчали эти трубы, родился глухой, еще по Севастополю знакомый рев моторов. Раиса успела осознать, что он значит прежде, чем страх сдавил горло. Завыли сирены, знакомо и почти успокаивающе захлопали зенитки — и почти сразу там, у берега, вспыхнул огонь и тяжелый грохот раскатился по реке. Вверху, на палубе, крикнули “Воздух!”, а потом завыло, словно прямо в душу валилась бомба, и страшный удар встряхнул каюту так, как никогда на Раисиной памяти не встряхивало землю — словно палкой по голеням. Под ногами Раисы поехали доски. Автоклав сорвало с креплений и он как живой, подпрыгивая, двинулся прямо на нее. Едва успев отскочить, она рванула на себя дверь — и не смогла ее открыть. Переборки перекосило и дверь заклинило. Зато иллюминатор вдруг легко выскочил, словно стекло из сломанных очков. Пароход сильно качнуло на левый борт. И оказавшись между автоклавом и бортом как в западне Раиса с ужасом осознала, что путь к отступлению у нее остался только один…

Спасло ее то, что на борту не ходили в сапогах. На дежурстве всегда надевали самодельные то ли туфли, то ли шлепанцы, с суконной подошвой. И раненых не разбудишь, и сама идешь легко. Сапоги, пожалуй, запросто бы ее утопили. Вода оказалась совсем близко, подхватила тут же. Раиса забила руками, стараясь отплыть подальше, боясь оглянуться, когда что-то с силой потянуло ее за ноги и за спину вниз. Она барахталась в холодной и темной воде, оглушенная, ослепленная, и когда решила, что уже всё, конец, осознала, что голова ее снова на поверхности.

Раиса вынырнула и не узнала ни берега, ни реки. Вода вокруг нее кипела как в котле, плавали какие-то обломки. Впереди металось пламя и в его отсветах виднелась задранная кверху корма парохода. Но это была не “Абхазия”, а что-то другое, слишком далеко. А “Абхазии” — не было. Только черная громада моста да пузыри на воде.

У правого берега что-то ревело и рушилось. Подсвеченный пламенем, клубами валил в небо густой дым. Холодная осенняя вода быстро сводила руки, мокрая одежда тянула вниз. Берег был как будто не так далеко, все-таки не море, но Раиса ясно поняла, что сама она не выплывет. Тело уже переставало слушаться и она почти не чувствовала ног. Сведет судорогой — и точно конец. С трудом удалось ей ухватиться за плывущую вниз по течению железную бочку с пробоиной в боку. Раиса держалась за края этой пробоины, которая резала ей ладони, но по-другому было не зацепиться. Грести таким образом почти не выходило, оставалось только ждать, пока течение снесет ее в сторону моста и берега. В бочку толчками заливалась вода, Раиса скорее чувствовала это, чем слышала. Рано или поздно этот “поплавок” придется оставить, и дальше или выплыть, или захлебнуться. Вот тут и вынесло из темноты прямо ей навстречу что-то темное, стучащее мотором. Длинная, с низкими бортами лодка подошла совсем близко и с нее Раисе крикнули: “Есть кто живой? Коль жив, так хватайся!” И она, оттолкнув бочку, ухватилась. Сперва за борт, а потом за протянутую руку.

Спасителей ее было двое, старик, что сидел на корме и правил румпелем, и второй, помоложе, в тельняшке с пустым правым рукавом. Это он одной левой рукой сумел втянуть Раису в лодку. А теперь стоял во весь рост, всматриваясь в черную воду. Искали уцелевших.

Скоро на борт подняли еще несколько человек, гражданских. Тонущий пароход, что видела Раиса, вез беженцев. Она сама как могла помогала втаскивать их через борт. Выловили из воды пожилого мужчину, кричавшего, что он ничего не видит. Женщину средних лет, двоих ребят, еще женщину, помоложе. Пламя у берега стало еще гуще и откуда-то с той стороны над ночной рекой все услышали вдруг долгий, страшный крик… Женщина, сидевшая на дне лодки рядом с Раисой, вцепилась ей в плечи. Однорукий выругался отчаянно. “Горят! — он обернулся к правившему лодкой товарищу. — Горят они! Мазут плывет по воде, их в него сносит! Ах ты… в три креста бога душу!!”