Так она и попала на курсы в Москву в сороковом году. А через год — началась война. И уж теперь о личном можно было забыть надолго и прочно. До того ли сейчас, когда у тебя всякий день смерть за плечом, не своя, так чужая? Нет, Раиса не думала даже судить влюбленную молодость. Да и кто бы осмелится худое сказать про ту же Олю, так старательно и неумело прятавшую должно быть первое настоящее свое чувство? Нину Федоровну тоже не в чем винить. Достаточно взглянуть на нее в работе, старательную, к больным ласковую, чтобы все прочее осталось в стороне. Ну, сохнет, бедная, по Дубровскому, а тому как с гуся вода, только шутит!

Но все-таки, от кого цветы? Точно не от благодарного пациента. В этом рейсе ходячих мало и те на костылях. В гипсе за кувшинками не дотянешься. Просить кого — там весь пароход уже знал бы!

Старшие товарищи? Мужчин в госпитале мало, персонал больше женский. Дубровский сразу отпадает. Гуревич — вдовец, и вообще, он Раисе в отцы годится. Кто-нибудь из санитаров? Вряд ли. Живем тесно, друг у друга на виду, опять же — все бы давно судачили.

Вот и гадай на кофейной гуще, кому в голову взбрело? Речники — народ семейный и молодых там мало, кто помоложе — давно призваны. Ну не капитан же в самом деле! Перебрав все возможные варианты, Раиса решила, что нет толку гадать, но сделать с неизвестным поклонником что-то нужно. Показать, вежливо, но серьезно, чтобы больше не старался.

И следующий букет, из пестрых, где-то на островках собранных цветов, большой, одной рукой не обхватишь, она аккуратно разобрала на веточки и расставила по палатам. И девушек-санитарок надоумила помочь, собрать еще, чтобы на всех хватило хоть по три цветочка.

Намек, по мнению самой Раисы, был более чем понятен. Но не помогло. Цветы, правда, исчезли. Зато откуда-то взялся солдатский котелок, полный ежевики. Она здесь совсем как под Брянском, терпкая, темная, с кислинкой. Вдоль Снежки точно такая же росла. Ежевику съели всей компанией — Раиса, Нина Федоровна, Маша, еще и в аптеку занесли.

Утес Стеньки Разина возвышался над белым берегом. Закатное солнце делало обрыв рыжевато-розовым. Действительно красиво. Особенно, если рисовать уметь. Кто-то в Крыму рассказывал Раисе, что в старые времена на корабли, уходящие в дальнее плавание, непременно брали художников. Чтобы все увиденное смогли запечатлеть. Красиво… только одуряюще хочется спать. Свежий ветер свое дело сделал, голова на грудь падает. Все потом, все завтра. Кто бы ни был этот герой с цветами, не на что ему, бедолаге, надеяться. А Раисе завтра с шести утра на смену заступать.

— Вот где-то здесь Стенька купеческие суда и караулил. Да и под Куйбышевом тоже его утес есть, — Раиса подняла голову и встретилась глазами с Лисицыным. — Не понравились цветы?

Раиса оторопела. До последнего не хотелось верить, что дело повернется именно так. И ответить-то нечего. Не ждала она такого разговора.

— Очень понравились. Но больше — не надо, пожалуйста. Лишнее это, не сердитесь.

— Лишнее так лишнее. Ежевика-то хоть вкусная?

— Вкусная. От всей каюты нашей большое спасибо.

— Понял. Разрешите постоять пока рядом. Вам отбой скоро, мне — вахта.

Раисе оставалось лишь кивнуть. "Разрешите… Кто же капитану запретит-то?" Все не так выходило, как думала она. Не на что было дать заготовленный колкий ответ, потому что никаких вольностей, никаких намеков — ничего. А смотрит в прямо в глаза — и душа переворачивается.

— Зачем? Время ли сейчас?

— Именно время. Не сердись, Морячка. Именно что время. Потому что война. Сегодня не скажешь, завтра некому будет, — он опустил ладонь рядом с ее рукой на фальшборт. Руки у Лисицына огромные, темные от загара до бронзы. Раиса возле него птенец. Глаза светлые, прозрачные будто, как речная вода. Так внимательно он на нее глядел, будто запоминал до черточки. И только потом произнес негромко:

— Ты ведь понимаешь, что всерьез я? Не ради баловства.

— Понимаю, — Раиса сама не заметила, как сжала плечи. Уйти некуда.

— Без твоего слова — шагу дальше не сделаю, — Лисицын будто видел ее насквозь. — Я ведь тебя еще тогда заприметил, у Сероглазки, где мы баржу потеряли. Ты отчаянная. А я люблю отчаянных. Таких, что назад не оглядываются. У меня вся команда такая.

Над их головами метнулась к воде тяжелая волжская чайка. Раиса невольно проследила взглядом, как птица спикировала к пенным бурунам, оставленным гребным колесом, подхватила клювом рыбу. До последнего казалось, что чайка сейчас перевернется через крыло, как “Юнкерс”.

— Мне пора, — ответила Раиса, все еще глядя на чайку. — Смена в шесть утра, — и вытянулась по уставу, — Разрешите идти, товарищ капитан?

Ничего не сказал товарищ капитан, просто сделал шаг в сторону, вежливо пропуская Раису вперед. А она старалась идти и не оглядываться, зная, что он наверняка смотрит ей вслед.

Эту ночь спала Раиса плохо. Голову обнимала тяжкая, как больной жар, тоска. А в памяти, как в насмешку, вертелась старая бестолковая песня, из тех чувствительных романсов, что любили девчонки в старших классах, выписывая старательно в тетрадки. “Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан…” Глупая девушка отвергла поклонника, а потом сама же с тоски утопилась. Почему-то девчонкам, не ведавшим еще самим настоящих чувств, нравились именно такие песни, чтобы самые бурные чувства через край хлестали, без меры и смысла. Но Раиса-то сейчас — каменная. Молчит душа, онемела как под новокаином. “Меня обнимать-то сейчас — руку сломать можно. Зачем, ну зачем ты?” — в мыслях спорила и спорила она с Лисицыным. И сон не шел, что ни сделай, задремлешь и тут же проснешься, как от толчка, будто разбудил кто. В конце концов, когда Раиса начала засыпать всерьез, ее и в самом деле разбудили. Начинался новый день.