Он оказался спокоен и тих. Никто не спрашивал Раису, к ее величайшему облегчению, отчего у нее круги под глазами. Никто не пробовал вызывать на откровенный разговор. И новых цветов в каюте не появлялось, и времени на лишние размышления по счастью не было.

Дубровский затеял повышать квалификацию персонала, составил целый список сестер и санитарок, которых будут учить дополнительно. А Нину Федоровну, Раису и аптекаршу определил в преподаватели. Учить и учиться предстояло по пути из Саратова обратно к Камышину.

Большую часть дня стояли под правым обрывистым берегом, укрывшись снова ветками, теперь уже желтеющими. Ивовые листья плыли по воде как рыбки и залив, где причалила “Абхазия”, горько и остро пахнул осенью.

Караван тронулся в сумерках, едва солнце скрылось за обрывистым правым берегом. Перистые легкие облака, затянувшие к вечеру небо, засветились теперь золотом, по засыпающей реке пошла легкая рябь. Берега сделались совершенно темными и там уже ничего нельзя было различить.

Никогда прежде Раиса не видела такого заката, даже на море. Выбравшись на палубу подышать, внизу как всегда было душно, она взглянула на темный, далекий правый берег, и замерла, пораженная: впереди по курсу "Абхазии" нависло над черным обрывом пламенное облако, странно похожее на огромную птицу. Грудь птицы горела алым, почти кровавым, подсвеченная невидимым уже солнцем. Птица опустилась низко к краю холмов, будто пыталась их защитить.

— Красота, верно? Как тебе наши волжские закаты, а, Морячка? — капитан будто ждал ее. А может и впрямь ждал, зная хорошо Раисину привычку хоть на пять минут, а выйти на воздух.

— Красиво… — она опустила голову, — Как жар-птица летит перед нами.

— Это Сосновка по левому борту у нас, — Лисицын указал на едва видневшиеся в золотистой дымке крыши. — Скоро острова пойдут, вот примерно в эту пору моя вахта и начиналась, когда с наметкой стоял на носу [* наметка — шест с делениями, употребляемый на речных судах для измерения глубины реки.] Я же матросом начинал. Здесь, на “Абхазии”, когда она “Царицей Тамарой” была еще.

— Выходит, вы с “Абхазией”, старые друзья?

— Скорее, учитель и ученик. Она в люди меня вывела. Она и капитан, Евгений Иванович, светлая память доброму человеку. И людей берег, и пароход. Когда купчина, судовладелец, задумал было гонки по Волге устраивать, на манер как в Америке, отговорил, не дал. Чтобы людей сдуру не загубил. Рвались бывало котлы от таких развлечений… От белых в восемнадцатом году пароход увел. И от бомб в сорок втором. Мудрый человек был, по-настоящему. Это умников у нас полно, по ним мы еще до войны пятилетку выполнили. А мудрых, по-настоящему мудрых — мало. Приведи хоть кому-то из нас при жизни мудрым стать. А твой-то корабль как звался, а, Морячка?

— Да какая морячка из меня, — Раиса вздохнула. Прозвище до сих пор казалось ей не заслуженной наградой. — Я большую часть войны под землей просидела, в штольнях, где камень добывали. Там и был наш госпиталь. На море меньше суток была, и то грузом. А назывался наш корабль — “Ташкент”.

Раиса и сама не заметила, как начала рассказывать о “голубом крейсере” все, что помнила. До сих пор ей не с кем было поделиться историей их отчаянного рейса. Брату бы рассказала, но писать о том наверняка было не положено и военная цензура безжалостно вычеркнула бы половину. И она рассказывала, про волны чуть не вровень с палубой, прыгающие под ногами гильзы, матросов в парадной форме, и отчаянный поход “Ташкента” на одной морской чести.

— Зачем я не был там хотя бы мичманом! — большим чувством произнес Лисицын и тут же объяснил, — Так полководец наш Суворов говорил, о взятии Корфу. Знаменитое было сражение, моряки крепость брали, такого ни до, ни после не было! До войны читал о нем. А сам на море никогда не был, даже на Каспии. Дальше Астрахани ни разу не забирался. Только зря ты прозвания своего чураешься. Оно как раз по тебе. Если молва припишет, даже я не отобьюсь. Вот, поздравляли давеча, весь экипаж хором твердит, будто немец от моих маневров утопился. А он ведь сам убился, от жадности. Помнишь, пели до войны про то, как "китом подавилась акула"? Подавился фриц "Абхазией", шире пасти мы ему оказались. Когда-нибудь будут меня дети спрашивать, скольких ты, папка, немцев убил. А я им скажу: ни одного. Я им наших убить не давал, вот такая война. В этом-то, мы с тобой, Морячка и похожи: наше дело не утопить кого или подстрелить, а пропасть не дать. А может статься, ты и вовсе на “Абхазии” к счастью.

— Мне пора, — Раиса зябко повела плечами. — Автоклав там, его выгружать скоро.

— Да не лопнет он там без тебя, чай не котел, — он снова встал рядом, как и вчера опустив ладони на фальшборт, — Дай хоть так на тебя погляжу. На тебя да на небо. Не молчи только, Морячка, не рви душу, скажи уж как есть. Ты строгая, даже думал сначала, что вдовая… Или в Севастополе кто остался? Если так — дышать в твою сторону через раз буду.

Раиса отчаянно замотала головой. Она понимала, что достаточно сейчас просто кивнуть и на том можно и покончить. Это ложью нельзя назвать, так много дорогих ей людей там остались. Но защититься их жизнью, уже прервавшейся, она не могла. Нипочем не могла. Поэтому только качала головой, из последних сил сдерживая слезы.

— Хоть в Саратове — дашь ответ? — не отступал Лисицын.

— Почему в Саратове?

— Это мой родной город. У родных берегов можно и все как есть, на чистоту.

Не договорив, он обернулся и вдруг легко, как ребенка, поднял Раису на руки. Прежде, чем она успела даже попробовать высвободиться, быстро поцеловал, в лоб и в нос. И только тогда аккуратно поставил на ноги.

— Извини. Говорят, когда лихие мысли в голову лезут, полезно тяжести поднимать.

— Разве я такая тяжелая?