Важно, что, согласно представлениям харизматика, его внутренний мир не является однородно-субъективным. Будучи интеллектуальной продукцией внутреннего мира, смыслы заданы, присутствуют в нем в виде объективных значений и, больше того, в качестве независимого от него действующего лица. Поэтому сновидения, воспоминания, зрительные, слуховые, вкусовые, тактильные, обонятельные и комбинированные галлюцинации в состоянии экстатического транса понимаются не как внутренний диалог с собой, но как разговор с лицом, онтологическая весомость которого многократно превосходит реальность окружающего харизматика предметного мира. К такому пониманию подталкивают сами характерные черты галлюцинации: четкость, интенсивность, определенность, убедительность, создающие ощущение сугубой реальности происходящего. Одиночество диалогично и чревато беседами с Философией, Премудростью Божией, Господом Иисусом.

Сказанное сохраняет свое значение также далеко за пределами изучаемой нами традиции. Проективный механизм составляет, в частности, суть основного действия карнавальных торжеств, именно: ритуального заклания жертвенного животного (либо маски), его расчленения и потребления. В результате этого действия коллектив мистрантов переходит из состояния ритуального истощания (кеносиса) в состояние ритуальной полноты (плеромы). Описание жертвоприношения посредством формулы «спирального развития мифа» К. Леви-Стросса и П. Маранды (см.: Реутин 1996: 41—43), казалось бы, исчерпывающе объясняющее его технологию, недостаточно в том смысле, что не принимает в расчет субъективного фактора и по умолчанию исходит из наличия однородной смысловой среды, в которой это жертвоприношение «работает». Но будет ли оно работать, если в нем станут участвовать лица, не принадлежащие к этой однородной среде, прежде всего в отношении самих этих лиц? И в чем конкретно такая принадлежность может выражаться?

На эти вопросы отвечает семиозис языческого ритуала. Он состоит в том, что, убивая, расчленяя и потребляя жертвенное животное (маску), коллектив причащается ровно тому, что в него закладывает, тем смыслам, которые предварительно полагает в этом животном (или маске). В Саксонии и Силезии таким животным был козел. «Мифологические представления о козле подчеркивают <...> его исключительную сексуальность (в сниженном виде — похотливость) и плодовитость» (Топоров 1991—1992/1: 663). Таковы коллективные, в конечном счете, субъективные смыслы. Они закреплены площадной традицией в животном, которое потребляют мистранты, тем самым усваивая их, — однако уже в качестве не субъективных, а объективированных, объективных, сообщаемых мистрантам в ранге дара, харизмы. Работа проективного механизма, не маркированная, скрытая в контексте праздника; предельная смыслотворческая активность участников, сознаваемая ими самими как их предельная же пассивность; «деятельная восприимчивость» («uebige enpfintlichkeit»), если воспользоваться словарем Г. Сузо; расчлененная и насквозь мертвая плоть, переливающаяся энергиями жизни; субъективный мир мистрантов, включающий в себя объективные смыслы-энергии, — не это ли мы наблюдаем в пределах аскетико-экстатических «игр» фанатичек причастия, южногерманских монахинь? Такова семиотическая природа той силы, которая называлась на средневерхненемецком языке «lust» (ср. др.-рус. «съпоръ» и его однокоренные «переть», «споры», «??????» (семя), «??????» (сею)) и благодаря которой коллектив переходил в состояние ритуальной полноты, «пира на весь мир».

Итак, Христос, vis-a-vis монахини-харизматика, присутствует в ее повседневной жизни в нескольких качествах. Он — распятый более тысячи лет назад, воссевший во вневременной славе герой евангельского повествования. Он — гостия, потребляемая ею в таинстве Евхаристии. Он — конструкт поверхностно знакомых ей богословских доктрин. Он — одна из двух составляющих ее внутреннего мира. Он был, есть и будет — повсюду, внутри и вовне: на стене в виде иконы и в сердце, ведь субсистенция, ментальный объект временных и пространственных оппозиций не знает.

Проективный механизм дал знать о себе и при переопределении (интериоризации) образа дьявола. Наиболее очевидно действие этого механизма в тех случаях, когда появление дьявола не внезапно, но обусловлено сюжетом, кризисным положением дел: попыткой оставить обитель, сильным искушением, болезнью, кончиной. При этом дьявол «извне» озвучивает соображения, злые намерения, принадлежащие самому харизматику и обсуждаемые им в качестве антитезиса в диалоге с собой. Случаи таких споров Бога и дьявола в сердце неоднократно описаны в произведениях Г. Сузо (см.: ГС 14, 247). Однако образ дьявола остался в традиции южнонемецких доминиканок 1-й половины XIV века не прописан и не раскрыт, в отличие от традиции брабантских бегинок конца XII—XIII века. Кажется, все вопросы, связанные с этиологией этого образа, как, впрочем, и образа Бога, снимает тот факт, что и дьявол, и Бог перестали являться Кристине Штоммельнской сразу после климакса, кровотечения, пережитого ею в 46 лет, и более ни разу ей не явились на протяжении 24 лет, вплоть до самой кончины. Но этот факт никак не умаляет содержательного богатства обоих образов, ведь одно дело — их функционирование в качестве проективных при самотерапии, в налаживании внутреннего баланса сознания, и совсем другое — их способность быть индивидуальным способом архивации унаследованных, коллективно создаваемых (начиная с Бернарда) содержаний. Вопрос о проективном образе дьявола может быть полноценно поставлен и решен на материале латинских житий ранних бегинок епископства Льеж.

Итак, религиозные образы в некотором смысле — поскольку подверглись интериоризации и переопределению — представляют собой проецированную на внешний мир психологию. Именно это позволило В. Бойтину считать метафизику «метапсихологией» и последнюю называть «инновационными способами терапии» («innovative Gesundheitswege») в переломный XIV век, когда обрядоверие начало сходить на нет (см.: Beutin 1997—1999/3: 30, 58) [1101] [1102] . Это полностью соответствует нашему предположению о подмене ритуала древней и раннесредневековой Церкви перформативными практиками позднего Средневековья.

Какое же место в такой конфигурации отведено профессиональному богословию? Ответим на это словами Г. Грундманна:

Таким образом, описанные выше поведенческие и психологические феномены имеют как бы двойное обоснование: подлинное, через внутреннюю логику опыта, и ложное, с помощью понятийной логики богословской доктрины, напоминающее собой народную этимологию. Вторая логика представляет отдельный и не сводимый к перформативной практике интерес, ибо обнаруживает средневековую культуру в ее предельном самораскрытии, в напряженных попытках выразить невыразимое — не важно, есть оно или его нет [1103] , — в момент продуктивной самокритики, предельной мобилизации ее логических и языковых возможностей. Однако богословская доктрина не только обосновывает опыт, но, в обратном движении, влияет на него и видоизменяет его, примером чему являются созерцания простых, пронизанных светом геометрических форм, воспитанных 2-й волной неоплатонизма.