И тут она увидела Далию.

Далия сидела на кровати какого-то мальчика, подогнув под себя ноги и накрыв их подушкой. На подушке были рассыпаны руны. Далия перебирала камешки, не обращая внимания на Аню.

Аня подошла ближе и тут поняла, что рядом с ней лежит Борух.

— Что ты здесь делаешь? — прошептала она, забыв, что Далия ее не понимает.

Стоило взглянуть на спокойное и бледное лицо Боруха, как в груди что-то тоскливо заныло. Борух лежал странно: на спине, вытянув ноги и задрав нос к потолку, укрытый одеялом до подбородка. Прямой и строгий, с аккуратно зачесанными волосами. Нет, подумала Аня, дети так не спят.

Было и еще что-то — жуткое, неправильное, мазнувшее по краю, спрятанное до поры до времени за спиной у Далии. Но вот Далия подвинулась, уступая место, и Аня ясно увидела это.

Огромное красное пятно расплылось по одеялу на спокойной, неподвижной груди Боруха. Несколько секунд, закусив до боли губу, Аня ждала, что Борух вдохнет. Но этого так и не произошло.

Лихолетов

Утром Катарина вернулась с кувшином воды и нехитрым завтраком: мягкий хлеб, два сваренных вкрутую яйца. Лихолетов оббил яйца о край тумбочки, счистил скорлупу на тарелку и закинул их в рот одно за другим, заедая хлебом и запивая водой прямо из кувшина. Катарина, застывшая напротив него, выглядела не слишком выспавшейся. Пальцы, испачканные в чьей-то крови, нервно барабанили по рукояти револьвера, который она держала на поясе.

— Аппетит есть, это хорошо, — сказала она, наблюдая за тем, как Лихолетов расправляется с завтраком. — Что с плечом?

— Болит, — ответил Лихолетов, — но жить буду.

Кувшин с водой опустел, но Катарина не спешила уходить. Она задумчиво прошлась по комнате, поправила занавеску на окне, сдвинула стул на пару сантиметров, судорожно перебрала расчески на трюмо. Лихолетов краем глаза следил за ней. Больше она не казалась опасной — скорее, очень уставшей женщиной, которой задурили голову. Вчера Катарина приняла какое-то решение, но сегодня, при свете дня, уже колебалась.

Лихолетов попытался ей помочь.

— Ты говорила о сделке, — осторожно напомнил он.

Катарина, явно взволнованная, обернулась.

— Прежде чем скажу, где она, — начала она, — мне нужно знать…

Но тут в дверь коротко постучали, и Лихолетов увидел, как вытянулось и побледнело лицо Катарины. Она выхватила револьвер и наставила его — но не на дверь, а на Лихолетова. Руки у нее дрожали.

— Katharina, hast du Gaste? [1]

Услышав этот вкрадчивый голос, Лихолетов больше не раздумывал. Остались только рефлексы. Именно они бросили его к Катарине, выбили револьвер из ослабевших рук, перехватили ее поперек груди.

Изумленный Нойманн застыл на пороге комнаты. В короткой летной куртке, с острым подбородком и почти прозрачными глазами — это был он, никаких сомнений. Лихолетов хорошо запомнил, как выглядит смерть. Он почувствовал, как рот наполняется горькой слюной, а в висках стучит от злого возбуждения. Катарина судорожно выдохнула, и Лихолетов вжал ей дуло в щеку.

— Я выстрелю, — предупредил он. — Ферштейн?!

Нойманн, ничуть не смущенный этой угрозой, поднял пистолет.

— Стреляй, — разрешил он. — Мне все равно.

Катарина вздрогнула, словно ее ударили током. Даже Лихолетов от неожиданности ослабил хватку. Нойманн улыбался. В его глазах Лихолетов ясно видел, что ему действительно все равно.

Чудовище, думал Лихолетов, отталкивая Катарину в сторону, чтобы не попала под огонь. Чудовище, думал он, наводя револьвер на Нойманна. Чудовище, убившее весь его отряд одним приказом. Не знающее цену ни человеческой жизни, ни преданности, ни любви, готовое прикрываться детьми. Чудовище. Чудовище.

Губы Нойманна зашевелились — вот-вот раздастся тот самый убийственный шепот. И на сей раз Лихолетов не сможет ускользнуть: револьвер Катарины в его руке на редкость надежен. Он пожалел, что не залил себе уши воском или не проткнул барабанные перепонки длинной иглой. Но пуля должна успеть — быстрее звука, раньше шепота. Одной точно хватит, чтобы раз и навсегда успокоить собственных призраков.

Ведь именно для этого он прошел весь путь. Все должно кончиться здесь и сейчас.

Палец уже давил на спусковой крючок, и тут кто-то вскрикнул — не Катарина, другая женщина. Совсем юная, даже почти девчонка, она выскочила из-за спины Нойманна и встала между ними. Лихолетов с трудом ее узнал. В последний раз он видел ее невнятным кулем на плече у похитителя, обритую почти налысо, в затрапезном больничном халате. В предпоследний — летом у себя в кабинете, запуганную и нервную.

Сейчас она не походила ни на ту, ни на другую. Ее волосы отросли, щеки горели здоровым румянцем. Хорошо одетая, хоть и испачкана в чужой крови. Но главное отличие, конечно, было в другом. Настоящие перемены, которые случаются с людьми, видны только в глазах. Анна Смолина смотрела прямо и бесстрашно, полная праведного, всесильного гнева.

Вот ее руки взлетели ладонями вперед — и невидимая волна ударила Лихолетова в грудь. В спину врезался край тумбочки, рука задела кувшин — тот полетел на пол и разбился на несколько крупных осколков. Из груди выбило весь дух, показалось даже, что треснуло одно из ребер. Так вот оно как, подумал Лихолетов, отстраненно наблюдая, как его тело сползает в фарфоровое крошево и розовые лепестки. Вот что произошло тогда, на площади. И в Смоленске. И в Витебске. И черт знает где еще.

Револьвер укатился в сторону, по голове текло липкое и горячее, плечо тоже пекло — от удара все раны открылись. В ушах стоял звон, Лихолетов пытался повернуть голову, но не мог. Его утаскивало куда-то в темноту.