Р о ж к о в. Нет, пишите жалобу: «Коммунист Рожков разрушает семью». Вас спросят: «Чью семью? И зачем это Рожкову?» Цену считанным моим рублям знали… Да я богаче вас с вашим домом, огородом, всем скарбом. (Решительно.) Не буду больше ждать ордер на квартиру! Уедем, снимем комнату, угол. Но пока здесь живу я, моя жена, мой сын…

С о к а л ь с к и й (вспылив). Врешь, примак! Здесь живет моя дочь, мой внук. И не будет по-твоему!

Р о ж к о в. Нет, будет!

С о к а л ь с к и й, сильно хлопнув дверью, ушел в соседнюю комнату. Входит Р о ж к о в а.

Р о ж к о в а. Весь поселок своим криком разбудите. Не пора ли, Дима, уняться?

Р о ж к о в. Пора. (Опорожнив полевую сумку, он складывает туда полотенце, мыльницу.) Пора, Катя!

Р о ж к о в а. Ты куда?.. (Испуганно.) Не пущу, никуда не пущу!

Р о ж к о в (мягко отстраняя жену). Чего всполошилась? С войны вернулся, с Колымы… Могу я на пару дней по собственной воле отлучиться? Если на новой работе дадут комнату…

Р о ж к о в а. Не поеду в чужие края.

Р о ж к о в. Нет чужих краев. Есть чужие люди.

Р о ж к о в а. Папа нам добра желает.

Р о ж к о в. Это добро поперек горла… Жалеешь его — оставайся!

Р о ж к о в а. Не пугай… Подумай, что люди скажут? Дима, что скажут люди! Бросил семью, уехал ловить счастье, и опять я — ни жена, ни вдова! А Ленька? Что я Леньке скажу?

Л е н я (появляясь в дверях). Ничего говорить не надо. Надо, мама, оставить нас вдвоем. Не уедет папа. Иди… (Он провожает мать на кухню, плотно закрывает за нею дверь.) Отец…

Р о ж к о в (тяжело опустился на стул). Отец, отчим, примак… (Горестно усмехнулся.) Нашел, старик, чем попрекать! Да и чем плохое слово — отчим?

Л е н я. Меня это слово оскорбляет. Меня! Я сегодня… Я ведь все знал до встречи с Лаврушиным. Как вы не понимаете, что это обидно! У меня был хороший отец, у меня есть хороший отец… (Кричит.) Так зачем вы об этом? Зачем?!

Р о ж к о в. Успокойся. О чем у нас разговор? (Леня молчит, Рожков ногой придвинул стул.) Садись… Может, действительно нет во мне этого… родительского… Ну, зачем ты рвешься в летную школу, да еще военную?

Л е н я. Потому, что рвусь. Рвусь! Не хочу, чтобы другие меня устраивали. Дед, мама — им нужно, чтобы я был устроенный. И всегда рядом, всегда вместе с ними. А кто учил меня не бояться трудных дорог? Наконец, имею я право сам отвечать за свои поступки?

Р о ж к о в. Имеешь. Продолжай.

Л е н я (после паузы). Если уйдешь, знай: я тоже покину этот дом.

Р о ж к о в. Ты о маме подумал?

Л е н я. Тогда оставайся. Оставайся, папа! А я должен… Я сейчас пойду к ней, извинюсь. Я ведь не хотел ее обидеть.

Р о ж к о в. Кого? Маму?

Л е н я. Нет… Надо, чтобы все было честно. Разве это трудно?

Р о ж к о в встает и после некоторого колебания резко швыряет полевую сумку в угол комнаты. Л е н я убегает. Пока Р о ж к о в раздевается, входит Р о ж к о в а, опускается на диван, закрывает глаза.

Р о ж к о в а. Голова болит. Там, на комоде, таблетки.

Р о ж к о в подает жене таблетки, стакан воды. Он гасит верхний свет, зажигает настольную лампу и подходит к окну.

Р о ж к о в а. Иди сюда, Дима. (Рожков приблизился.) Сядь. (Рожков присел на край дивана.) Объясни мне, откуда в тебе это железное упрямство? Чего ты добиваешься? Ради чего ты воюешь?

Р о ж к о в. Ты хотела спросить — ради кого? Ради живых и… (Задумался.) Тяжелее всего ему было, когда почтальон разносил письма. Всем вручал, только не ему. Уходил почтальон, и тогда он брал гитару, не то пел, не то рассказывал про грусть-тоску. Вот эту. (Рожков как бы наигрывает на воображаемой гитаре.)

Р о ж к о в а. Не надо…

Р о ж к о в. Надо! «Сердцу легче, товарищ, когда песню поешь»…

Р о ж к о в а. Замолчи! Не хочу слушать о пожарах. До сих пор мучают меня кошмарные сны. Снится пылающий самолет. В небе и на земле. И уже не Толя — наш Ленька там… Ленька!

Р о ж к о в. Живешь воспоминаниями…