— Знаю.

— А хочешь ты этого?

— Тебе какое дело, Михайла Ижорский?

— Самое прямое, боярышня. Люба ты мне, поди, сама уж поняла?

— Поняла, — Устинья взгляд в сторону не отводила, смотрела прямо в глаза Михайле, и шалел он от взгляда ее крепче, чем от хмельного вина.

— А коли поняла, чего ты мне жилы тянешь?

Устинья с ответом не замедлилась, не задумалась даже — чего время зря тратить?

— Не люб ты мне, вот и до жил твоих мне дела нет.

Михайла дернулся, как обожгло его.

— Не люб…

Может, и пожалела бы его Устинья. Это ведь еще не тот Михайла, который ее травил, до того ему еще расти и расти… а все равно. Как глаза эти зеленые видит — так и вцепилась бы! Вырвала бы, с кровью!

— Это ты хотел услышать, Михайла?

— Не это, боярышня, да не скажешь ты мне покамест иного. А Федор люб тебе?

— И он мне не люб, — сейчас Устя уже спокойно говорила.

— Как на отбор ты придешь, у тебя другого выбора не останется. Выдадут тебя замуж за Федора, хоть волей, хоть неволею.

— То наше с ним дело.

— Устиньюшка… ну почто ты со мной так? Хочешь, на колени встану, согласись только? Слово скажи — сейчас же из Ладоги уедем! Велика Росса, не найдут нас никогда! Никто, ни за что…

Устя только головой покачала.

И видно ведь, серьезен Михайла, здесь и сейчас от всего ради нее отказаться готов, все бросить. И тогда, в черной жизни ее уехать уговаривал, и тоже бросил бы все — или нашел способ потом вернуться? Хитрый он, подлый и безжалостный, такое любить, как с гадюкой целоваться, рано или поздно цапнет.

— Не надобно мне такое. И ты не надобен.

— Думаешь, с Федором лучше будет?

— Нет, — Устинья ни себе, ни Михайле врать не стала. — Умру я с ним.

— Так что ж тогда?!

— Иди себе, Михайла. Иди. Ты ни о ком окромя себя не задумывался, так я подумаю. Родные у меня, близкие…. Их ради чего я бросить должна?

Михайла даже рот открыл. Родные, близкие — да кого эта ерунда интересовать должна? Он Устинье про любовь свою, про чувства, про сердце, огнем в груди горящее, а она ему… про родных? Он и про своих-то забыл, а уж про чужих думать и вовсе голова заболит.

— Ничего им Федор не сделает.

— Да неужто? Сам ты в слова свои не веришь.

Не верил. Но тут же главное, чтобы Устя верила? А она тоже смотрит так, как будто заранее знает, и что врет Михайла, и где он врет…

— А как убьет он тебя?

— И такое быть может.

— На бойню пойдешь, коровой бессмысленной?

— Тебе что надобно-то, Михайла? Отказ? Получил ты его, ну так успокойся!

— Смотри, боярышня, не пожалеть бы потом.

— Не тревожь меня больше попусту, Ижорский. Для меня что ты, что Федор — какая разница, что рядом с прорубью на льду стоит, все одно — тонуть придется.

Михайла и оскорбиться не успел, как Устя развернулась, только коса в дверях и мелькнула.

— Ну, погоди ж ты у меня! Попомню я тебе еще разговор этот!

Его?!

И с Федором малахольным сравнить?!

Да как у нее язык-то повернулся?!

Бабы!!!

И второй день гуляла свадьба, весело гуляла, с душой…

А на третий день, как поехал Илья к родителям жены, на блины, во двор боярин Раенский явился. Платон Митрофанович.

Поклонился хозяину честь по чести, ответный поклон получил, об Устинье разговор завел.

Устя тоже пришла, башмачок, жемчугом шитый, примерила.

Чуточку великоват оказался, нога в нем болталась даже. Боярин на нее покосился неласково.

— Поздорову ли, Устинья Алексеевна?

— Благодарствую, боярин. Никогда не болею я.

— Хорошо. Федор третий день сам не свой, матушка его приболела…

— Царица Любава?

— Она…

— Ох, боярин! Может, помочь чем надобно?

Тревожилась Устинья искренне. Мало ли что… да нет! Не за свекровку переживала она! Та и помрет — не жалко, пусть помирает, хоть каждые три дня, не чуяла Устинья, что простить ее может. И лечить ее не взялась бы.

А вот когда заразное что окажется, да отбор отменят, ой как не ко времени оно будет.

Или Федор решит у матери посидеть заместо дела.

А как она тогда в палаты государевы попадет? Боря на нее рассчитывает! Нужна она государю! Любимому мужчине нужна, вот что важно-то!

Боярин мыслей Устиных не знал, поглядел на лицо встревоженное, да и отозвался уже мирно.

— Возраст, боярышня, никакими пиявками да припарками не полечишь. Немолода уж Любава, оттого и хворает, но сказала она сыну, что для нее его радость — лучшее из лекарств.