Самому противно становится.

И Марфа эта, с глазами ее коровьими… понятно, не виновата боярышня, что государь впервые это почувствовал. Не умом понял, а шкурой ощутил.

И никто не виноват, а просто — противно.

Чувствуешь себя то ли едоком привередливым, то ли поросенком на блюде. С яблоком во рту. Ага, Евиным яблочком, с той самой яблоньки, со змеей на шее, заодно. А жениться придется.

И родня жены еще давить начнет.

Борис едва не взвыл от злости да ярости. А потом рукой махнул.

Как будет, так и будет, у него сегодня еще дела посерьезнее. Развернулся, да и к себе пошел.

И ведать не ведал, что за ним наблюдали внимательно, и выводы сделали. Хотя и не те, которые надобны.

Михайла сидел в трактире.

Не просто так себе этот трактир, он рядом с подворьем бояр Ижорских.

И стоит у его ноги кувшинчик с земляным маслом. Хороший такой кувшинчик, увесистый.

По размышлению здравому, понял Михайла, что и одному ограбить Ижорских можно, только головой думать надобно. Когда просто пойдет он, в окно влезет… риск велик.

А как загорится подворье?

Не случится ли так, что побежит боярин кубышку свою доставать? Из огня выносить?

Михайла б побежал, вот и боярин поскачет. А там уж дело несложное, проследить, да перехватить. Справится Михайла, чего там не справиться. А вот как пожар обеспечить? Кто другой не задумался бы, а Михайла знал. В ватаге он и с пиратом одним познакомился, тот по Ладоге ходил ранее, а потом, как корабль их потопили, сбежать умудрился. До леса добрался, да к татям прибился. А что он умеет-то, когда пират? Только людей резать.

В ватаге пригодились его умения сполна, а Михайла еще и рассказов его наслушался. Знал, как поступить. Зима там, не зима — пожару быть! На то ему земляное масло и надобно.

Дрянь такая, редкостная.

Вязкая, тягучая, горит даже на воде, туши, не туши — только хуже будет. Растечется, руки обожжет, гореть долго будет, ее песком забрасывать надобно, да где уж тут песок взять? Зимой-то?

Ладно еще летом, там хоть кто-то пошевелится. А зимой кому, да к чему песок запасать? Разве что пару лопат, дорожки посыпать у дома.

Михайла прямо уверен был, сначала пожар будут снегом тушить, он как раз растечется, расползется, может, и еще куда перекинется… да это тоже не его дело. Царские палаты не сгорят, остальное его не волнует. Пусть хоть вся Ладога палом пойдет, у Михайлы своя забота.

Вот, как стемнеет, так и пойдет он поджигать. Зима же, смеркается рано, хоть и на весну уже повернуло, а все одно — и ложатся люди рано, свечи берегут. Так что… часика два посидит — и ладно будет. Бог даст, к утру Михайла куда как побогаче станет.

И Михайла нежно коснулся под столом пузатенького глиняного бока кувшина.

В этот раз Бориса и ждать не пришлось, не успело стемнеть за окошком, скрипнула потайная дверца.

Устя кружево отодвинула в сторону, любимому поклонилась.

— Доброго вечера, Боря.

— И тебе здравствовать, Устёна. Прости, что не приходил, занят был.

Устя только рукой повела.

— Не обижаюсь я, что ты! И не думала даже! Что царица?

— У себя она. Я распорядился ей вещи собрать, в монастырь она поедет.

— А когда?

— Вот через пару дней и поедет. Еще погуляем по ходам тайным?

Устя кивнула.

— Погуляем, конечно. Боря, поговорить с тобой хочу серьезно. Скажи, что ты об Утятьевых знаешь?

— То же, что и все, может, чуть больше. Да кажется мне, тебя не это волнует, не имения, не налоги, не торговля их?

Устя скрывать не стала.

— Не это. Боря, во мне кровь волховская есть. А в Утятьевых? Ничего такого не замечено было?

Царь как стоял, так рот и открыл.

— Утятьевы? Нет, не замечал. А ты сама не почуешь?

— Когда б в Анфисе или ком из ее родных кровь проснулась — то дело другое, я бы почуяла. А пока кровь молчит, ничем она от обычного человека отличаться не будет. Может красивее быть, болезнь ее стороной обойдет, удачи чуточку больше будет — где ж такое увидеть?

— Красота — да. Ну так у нас красивых баб хватает, чай, не Джерман какой, там-то ежели баба краше лошади, так сразу и ведьма. Везение? Не знаю.

— А давно ли за уток титулами да поместьями жаловали?