Ради такого и десяток Ижорских прирезать не жалко.

— Устёна, что с тобой, солнышко?

Борис как смог, так и из-за стены вылетел. Разговор он слышал, а вот Устю не понял. Странные они, бабы эти.

Вот чего она расстроилась? Из-за слов Маринкиных? Так не сбудется это уже, не принесет никогда ламия никого в жертву… ишь ты! Он и не знал, на ком женат.

И ведь самое-то что ужасное? Не почуешь таких тварей, не проведаешь никак, Марина сама сказала…

А что ему теперь делать? Понятно, еще раз он на такой гнилой крючок не попадется, любую невесту свою на капище притащит! А ежели ребенок будет? Сыну о таком как расскажешь?

А надобно.

И рассказать, и записать…

И в рощу Живы еще раз съездить. Обязательно.

Устя ему в плечи так вцепилась, что, наверное, синяки останутся.

— Она… она и правда могла такое сделать! Могла и тебя выпить, и других тоже…

Борис кое-что вспомнил из услышанного, нахмурился.

— Погоди…. Брат твой?

Устя глаза опустила.

— Прости. Не знала я, как о таком сказать.

— Ты с него аркан снимала? Удавку эту?

— С него. Не я, Добряна, я и не умела такого, смотрела только. Илья меня из рощи забирал, а подойти и не смог, дурно ему стало, вот, как тебе. Добряна помогла, она и мне объяснила, что к чему.

— А ты потом и сама смогла.

— Я не умею ничего. Сила есть, а знаний не дали.

Борис девушку по голове погладил. Коса у нее роскошная, так под ладонью и стелется мягким шелком.

— Устёна, а что ты в роще делаешь? Тебя как волхву учат?

Почему-то важно ему было ответ услышать. Очень важно.

— Нет, конечно. Какая из меня волхва? У тех вся жизнь в служении, а я… мне просто сила досталась. Что могу, я сделаю, но роща — не для меня. Добряна так и сказала.

— А… — Борис руки коснулся. Той самой, с зеленой веточкой на ладони.

— Просто знак Живы. Благословение.

— Но не обязательство.

— Нет, — Устя наконец слезы вытерла, выдохнула, успокоилась. — Ты весь разговор слышал?

— Да. Устя, а как такое быть может… неужто ламий крестить можно? Маринка при мне крестик носила, и в церковь шла, не боялась?

Устя только плечами пожала.

— Крестить — нельзя, наверное. А остальное ей сильного вреда не нанесет. Она ведь старше Христа. Ее род на земле задолго до него жил. Потому и в церковь она придет, и до иконы дотронется без опаски… истинные святые и праведники для нее опасны, да где ж таких взять?

— Старше Христа?

— Да. Может, тысяча лет, может три… не знаю. Прорва веков.

— Но тебя она боялась.

— Я силой волхвы одарена. Это другое.

— Волхвы старше этой нечисти?

— Она не то, чтобы нечисть. Другое существо, чуждое, жестокое, равнодушное. Паразит на роде человеческом. Но не нечисть.

— Разницы не вижу. Убивать таких — и все.

— Монастырь для нее и есть смерть. Только медленная.

Жалости Борис не испытал. Не после всего пережитого.

— Вот и ладно. Лишь бы не выползла.

— Нет, не должна она.

— Я а еще проверю и добавлю. Не расстраивайся, Устёна. Она просто шипела со злости, а укусить не дам я ей. Обещаю.

Устя голову подняла, в глаза ему посмотрела — и кивнула медленно.

— Верю.

Почему-то это слово для Бориса оказалось драгоценней любых клятв.

А еще…

Даже себе признаваться не хотелось, но… хорошо, что Устинья — не волхва. Сила — это ж не страшно, правда? Это даже хорошо.

Будь она волхвой, она бы никогда замуж не пошла. А сейчас — может.

За… него?

Глава 8

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Вот что со мной было…

Жизнь моего ребенка обменяли на жизнь ребенка этой… ламии!

Вот для чего она меня тогда привечала, приваживала, разговоры разговаривала… приручила, присмотрелась… когда она могла такое сделать?

Да когда угодно! Не стереглась я вовсе! Да и кто ж знать-то мог о таком? Мне двадцать лет понадобилось, чтобы поумнеть хоть немножечко!

Тогда и не предполагала я…

А ведь не получается, не сходится ничего по срокам, я-то после смерти Бориной затяжелела…