Мы здесь не одни — кто-то ещё был в здании. И, возможно, вовсе не турист. И этот кто-то явно нас подслушивал.

Я вышел в коридор, который был одновременно и экспозиционным залом. Под ногами скрипнул паркет, а потом воцарилась тишина. И тут я уловил движение. Что-то — или кто-то — юркнуло за стеллаж с чучелами. Я расстегнул пиджак, ослабил галстук, чтобы не мешал. Бесшумно подошёл ближе. Силуэт снова мелькнул — и я не стал ждать. Бросился вперёд и, не дав «призраку» шанса на рывок, врезал коротко, попал куда-то в корпус. Шпион сдавленно ойкнул, поскользнулся, рухнул на пол. Я сразу придавил его коленом, заломал руки и, выдернув у него из пояса ремень, начал стягивать запястья.

— Лежать, не дёргайся! — рявкнул я. — Ты кто такой?

И только тут разглядел профиль. Нахмурился. Твою дивизию! Да это ж… Гриша Лазовский.

— Гриша?.. Ты что, мать твою, тут делаешь?!

— А-а… п-печенька… — пробормотал он растерянно, глядя на меня виноватыми, как у побитой собаки, глазами.

— Чего? Какая к черту печенька?

Послышался топот каблуков, и возле нас очутилась Надежда Ивановна.

— Что вы делаете?! Отпустите Гришеньку, он ни в чём не виноват!

— Этот «не виноват» нас подслушивал. Тихо, как мышь, прятался за стеллажами.

— Да что вы такое говорите? Он же… он же Гриша! Он любит «Юбилейное», еще ириски. Я его подкармливаю, а он помогает.

— Помогает? — удивился я, не отпуская Гришу, но хватку ослабил. — Каким образом?

— Коробки таскает в архив, подвал помогает проветривать и выносить экспонаты, что там на хранении, которым места на экспозиции не нашлось, но они ценные, сколько раз я директору говорила. У нас же там сырость… Условия жуткие. Экспонаты плесневеют, полотна вздуваются, гипс трескается. А Гришеньке не в тягость, он как прибился к музею пару лет назад — так и ходит. Не мешает, помогает. Да и… свой он уже.

— А как он вообще попал в здание? Закрыто же, — я сверился с часами на руке.

— Юлия Петровна его пропустила. Она знает — если Гриша приходит, значит, ко мне. Я её предупреждала. Он и днём-то здесь больше, чем дома…

Я отпустил ремень, поднял Гришку, слегка отряхнул.

— Ну, если так… Гриша, ну ты бы хоть не прятался. А то ведь и по шее можно получить. Не в обиду, но в следующий раз заходи, как человек, — сказал я, глядя на него сверху вниз.

Он растерянно застыл, сутуля плечи, будто собирался втянуться внутрь самого себя. Уши покраснели, взгляд мечущийся, как у щенка, которого поймали на тёплом. Лицо его было простое, округлое, с мягкими чертами, и в нём не было ни злости, ни страха — только непонимание и детская обида. С одной стороны лба кудри слиплись от пота, рубашка висела мешком, а шнурки на ботинках были связаны узлом — один раз и навсегда.

— Я… я не подслушал… — начал он медленно, чуть ли не по слогам, сбиваясь и ковыряя пальцем пуговицу на груди. — Я просто… я пришёл… как всегда… Я знал, Надя здесь… Я дверь — тихо… потом — голос… Вы… разговариваете… я не мешал… Я в угол… Я сел… Я, как мышь… Я тихий…

Он замолчал, опустив голову, а потом поднял её с робкой надеждой:

— Можно… печеньку?..

Слова он проговаривал с трудом, словно жевал каждую фразу, перед тем как сказать — и всё равно они почти не соединялись меж собой. Говорил, как ребёнок, хотя внешне был мужиком, двадцать пять ему точно есть. Только вот время внутри него застыло где-то на шести-семи годах, а может, и того меньше. В голосе — ни тени лжи. Только искренность и боязливое желание быть нужным.

Я вздохнул и кивнул:

— Можно, Гриша. Конечно, можно. Только в следующий раз — не прячься. Хорошо?

Он закивал, посерьёзнел:

— Я не буду… я хороший. Я Наде помогаю. Ящики таскал… там, в подвал. И ещё… я… мышь поймал. Настоящую. Живую…

Я хмыкнул и слегка потрепал его по плечу:

— Верю. Молодец. Только держись подальше от разговоров взрослых. А то — испугаешься. Или тебя кто-нибудь испугается.

Он замер, потом вдруг тихо сказал, почти на ухо:

— А я… видел. Там… кто-то. За стеклом. Смотрел…

— Где? — напрягся я.

Он показал в сторону тёмного зала.

Но когда я обернулся — ничего там не увидел.

— Ну ладно, — сказал я, похлопав его по плечу, — проехали. Только будь осторожен. А то не все такие добрые, как Надежда Ивановна. Вот и я тебя помял. Понял?

— Печенька будет? — спросил он, посмотрев на Надежду Ивановну.

— Будет, будет, — мягко улыбнулась она, — пойдём, я угощу. И ещё помогать будешь, да?

— Да! — кивнул он. — Я… люблю музей.

Он пошёл за ней, немного волоча одну ногу, чуть припадая на бок, видимо, все-таки хорошо я его приложил об пол.

А я задержался в коридоре, слушая, как его шаги растворяются в гулком пространстве музея.

И вдруг подумал — а может, он видел больше, чем мы думаем? Ведь его никто не опасается, при нем могут разговаривать без утайки… Эх… Вот бы залезть к нему в голову и все выведать. Но это невозможно. Что он там говорил? Кого-то видел в зале?

Я еще раз оглядел пространство там, куда этот взрослый малыш показывал, и заметил чучело филина… он все время наблюдал за нами своими стеклянными глазами, как живой.