Я обернулся. У Лазовского лицо посерело, он держался за спинку стула, будто боялся упасть. Руки дрожали. Был ли он действительно в шоке — я не знал. Но играл хорошо.

— Значит, — произнёс я, глядя прямо в глаза, — начальник милиции — ваш шурин? А, простите, зять.

А про себя подумал, что очень вовремя сегодня Горохов отстранил от управления отделом начальника милиции.

— Мы не выбираем, кто на ком жениться, — прохрипел Лозовский. — И сейчас вообще не до этих вопросов.

— Очень даже до, — сказал я. — Потому что именно при вашем зяте в этом доме происходили вещи, за которые в других местах людей на пожизненное сажают. А значит, всё теперь мы пересматриваем под другим углом. Абсолютно всё.

Я снова глянул на фотографию. Женщина на снимке улыбалась, но теперь её улыбка казалась мне фальшивой, плоской — как рамка, в которой её заперли.

Вернувшись с обыска, мы решили взяться за главного подозреваемого. Гришу вывели из КПЗ в наручниках. Он брел тихо, вялый, будто вообще ничего не понимая. То ли играл, то ли правда не в себе — я уже ничему не удивлюсь. Задержанного завели в кабинет. Света остановила Горохова у дверей, выйдя в коридор. Прикрыла дверь, чтобы Гриша не слышал.

— Я с ним поговорю одна, — сказала она.

— Уверена? — уточнил шеф, задумчиво почесав лысинку.

— Абсолютно… Никакого давления и угрозы он не должен почувствовать. Только контакт. Я женщина, я для него не угроза.

— Ну, давай, Светлана Валерьевна, — махнул он рукой. — Мы в кабинете напротив, если что. Наручники снимать не будем, даже не проси. Дурак, что с него взять. Скажешь ему, что так положено, да и…

— Можно и в наручниках, — сказала Светлана спокойно, глядя на меня. — Он к ним уже привык. Такие, как Гриша, быстро адаптируются к ограничению свободы — для них это почти привычная среда.

— Какие — такие? — вставил Федя, крутясь рядом, как школьник, которому не хватило стула. — Ущербные?

— Нет, — покачала головой Светлана. — Люди с хронической социальной изоляцией, с длительным травматическим опытом. В психиатрии мы говорим о стойких нарушениях адаптационных механизмов на фоне органического поражения. В его случае — скорее всего, олигофрения в степени умеренной.

— Только давай без жалостливых глаз, Светлана, — буркнул Никита Егорович. — Он, между прочим, может оказаться хладнокровным убийцей.

— Всё в порядке, Никита Егорович, — ответила она, едва заметно улыбнувшись. — Жалости к убийцам у меня нет. Моё дело — не пожалеть, а понять и вытащить то, что он не скажет никому.

— Вот это по-нашему, — одобрительно крякнул Горохов. — Убийца не должен на свободе разгуливать. Ты уж постарайся. Я так полагаю, что врачи нам не помогут? Только твои методы?

— Традиционная психиатрия таких людей, как он, обкалывает нейролептиками. Станет тише, будет спать, не агрессировать… но нам это ничего не даёт — контакт с ним теряется. Пациент становится заторможенным, апатичным — и не добьёмся ни фактов, ни правды. Он либо замкнётся, либо будет говорить то, что, по его мнению, мы хотим услышать.

— А ты? — спросил Федя. — Как ключик подберешь?

— А я должна стать для него фигурой доверия. Не следователем, а человеком, к которому он может потянуться. Сочувствующим, но не жалостливым. С которым — может быть, впервые в жизни — он заговорит по-настоящему. Я попробую. По-другому с такими — никак.

— Ну с богом, — кивнул шеф, выдав расхожую фразу, хотя был атеистом.

После того, как Катков сделался врио начальника ГОВД, кабинетов у нас стало в достатке. Мы уплотнили следователей, БХСС-ника подсадили к оперативникам УГРО и высвободили еще два кабинета. У меня и Горохова были теперь отдельные помещения для работы. Катков заседал в кабинете Бобырева, развернув там свою криминалистическую лабораторию.

Света зашла внутрь, Гриша стоял в углу, как наказанный. Она усадила его на стул у окна, чтобы расширить пространство его обзора. Такой прием — кажется, что ты не задержан, потому что видишь улицу, небо, дворик. Сама присела напротив, но не за стол, как было бы привычно для допроса, а на старый деревянный табурет, который поставила рядом. Так, чтобы быть с ним на одном уровне, не смотреть сверху вниз. Хотя Гриша и сидя весь скрючился, будто хотел казаться маленьким мальчиком.

— Здравствуй, Гриша, — начала она мягко, без всякого давления. — Можно я посижу рядом? Мне просто надо с тобой поговорить. Ничего страшного. Хорошо?

Он кивнул едва заметно, не поднимая головы.

— Скажи, тебя когда-нибудь раньше кто-то звал вот так… просто поговорить?

Гриша пожал плечами, потом выдохнул:

— Нет…

— А ты сам хотел когда-нибудь, чтобы кто-то тебя просто послушал?

Он снова кивнул. Медленно. Света улыбнулась, подбадривая.

— Я Света. Я просто хочу тебя понять. Помоги мне. Ладно?