— Владыка, ты спрашивал, что ты можешь сделать в благодарность за спасение Иссы из рабства.

Ах, вот же лафатум! И правда, он на радостях ему не только пол-дворца оттяпал, но и дал опрометчивое слово. Он хотел было ответить «Я спрашивал? Не помню такого.» Но потом вовремя спохватился — такой ответ был бы признаком слабости. Поэтому старался придать лицу серьёзный вид и просто молчал. Пауза не оставляла шансов Эргону — он продолжил:

— Владыка, у меня к тебе две просьбы. Во-первых, ты знаешь, чего добивался Каррам, да найдёт он звёздную гавань. Дело не окончено. Оно будет продолжено.

Цедрог не выдержал и спросил — визгливее, чем хотел:

— Кем же?!

Мужчина ответил с ужасающим спокойствием. Отблески солнца освещали его лицо, и шрамы делали его речь еще страшнее и убедительнее.

— Иссой.

Цедрог сощурил глаза — вот как завернул этот уродливый боец! Не им, не Ранаяром, не этой рыжебородой глыбой — а его маленькой Иссой! Масла в огонь подлила дочь:

— Папа, я не отступлюсь. Дядя оставил мне все, что нужно. В память о маме ты же не можешь отказать. Пожалуйста!

— О чём вы все меня просите?

Сиплый голос снова оттолкнулся эхом от стен и высокого потолка:

— Я прошу поддержать бунт рабов.

— А они разве бунтуют? — с насмешкой спросил Цедрог. Он понимал, что задумали эти несносные северяне. И может, где-то в глубине души даже в какой-то мере поддерживал их. Но кто виноват, что Цедрог родился в этих землях, где рабский строй был обычным делом? Теперь же нашлись смельчаки — да ещё и отчасти чужаки! — которые ломают через колено всё, что выстраивали южные феодалы столетиями. Если расстановка сил будет хоть малейшим образом выстроена неверно — посыплется Цедрог с трона, а его голова — с плеч. Он язвительно продолжил, — Мне кажется, здесь бунтуют не рабы, а кое-кто другой.

— Рабы очень скоро поднимут восстание. — рассудительно сказал книжник. — Мы просим вас поддержать его.

— Это ты стал счастливым обладателем рабыни, мальчик? Если ты так жалеешь рабов, женись на ней через пару годков, и освободи её.

— Она принадлежала вашему уважаемому сыну. Я не могу жениться на ней — у меня есть свои убеждения насчет моей будущей супруги.

Судя по тому, как улетели вверх брови его двоих друзей и Иссы, и как они посмотрели на товарища, Цедрог понял: сочиняет на ходу. Ну, и лафатум с ним.

— Дочь, ты понимаешь последствия, если Нокард поддержат бунт, который будет подавлен?

Исса молчала. Потом опасливо подняла глаза на Цедрога и по-детски спросила:

— Нас казнят?

Что было толку отвечать? И так было понятно. Или казнят, или обратят рабами. Всех, кроме Перивса, разумеется — тот всё равно не поддержит бунт и выкрутится. Цедрог постарался придать голосу безразличие.

— Какая твоя вторая просьба, сын?

Глаза изуродованного забегали. Он прерывисто выдохнул, а потом продолжил так тихо, что приходилось с усилием вычленять слова из разбежавшегося по стенам эха:

— Исса хочет управлять драконами. Отдайте её к чернодухиням учиться.

Цедрог от такого хамства даже вскочил.

— Отдать мою девочку! На растерзание этим ящерам! Ты безумец! Чёрствый и бессердечный безумец! Ты не хочешь, чтобы она была по-настоящему твоей женой, так хоть прояви к ней человеческое милосердие!

Когда гневная речь отгремела, наступила пауза. Исса уставилась в пол. Юноши переглянулись. Эргон смотрел куда-то мимо Цедрога с опущенными плечами и угрюмо говорил:

— Я хочу, чтобы она была моей женой. А она хочет укрощать крылатых монстров.

Воздух со свистом ворвался в его легкие — показалось, что мужчина всхлипнул. Владыке даже стало жалко несостоявшегося супруга его дочери — столько было боли в его словах. Вдруг он даже любит её? Цедрог подыскивал ответ, который бы устроил всех. Но такого просто не было. Тогда он снова опустился на трон и тихо начал:

— Твои зелёные шрамы — ты знаешь, откуда они?

— Каррам нанёс мне их, а потом я свалился в Леду, и раны напитались проклятой водой.

— Ты точно помнишь, что тебя ранил Каррам?

— Должен признаться, я мало помню… Совсем не помню ничего из своей той, прошлой жизни до падения в Леду.

К его жутким шрамам добавились ещё морщинки на лбу. Видно, тяжело ему было и говорить, и вспоминать. Может, этот человек и правда так много страдал, что судьба — или эта колдовская вода — отняла у него память. Но Цедрог знал, что он видит. Он знал эти шрамы. Он покачал головой и горько, тихо стал пояснять. А тронный зал цепко ловил стенами каждый звук и умножал его — и от того слова Цедрога приобрели какое-то зловещее, потустороннее свойство: