Под манифестом — карта Восточной Европы с синим кольцом вокруг неё. Это был символ нового мира.

И я знал: революция не пройдёт туда, где нет ненависти и страха.

Скоро наступила зима — и вместе с ней дипломатическая оттепель в отношениях между Петроградом и малыми государствами, которые до войны разрывались между германским влиянием и западным давлением. Болгария, Румыния, Сербия — все они теперь внимательно прислушивались к голосу новой России. Не той, что запугивает силой, а той, что предлагает союз, порядок и экономическое возрождение.

В Министерстве торговли был завершён проект «Восточной экономической зоны» — свободное передвижение товаров и капитала от Варшавы до Тифлиса. Я лично утвердил схему железнодорожных узлов, портов и телеграфных линий.

– Если мы хотим быть щитом Европы, — говорил я на заседании Совета министров, — мы должны быть и её сердцем. Войну выиграет не тот, у кого больше пушек, а тот, у кого быстрее растёт хлеб и движется мысль.

Франция прислала делегацию. Англичане — шпионов. Америка — осторожную ноту. Все понимали: Россия становится центром тяжести. Но вместе с этим — и центром притяжения новой идеи. И я знал, это опасно. В это же время, в особняках на окраине столицы, начинались тайные собрания. Те, кто потеряли своё влияние, — старые дворяне, банкиры, часть духовенства — начали сплачиваться. Они не верили в моё преображение. Для них я был самозванец в теле царя.

Я поручил Охранному отделению провести тайное наблюдение. И выяснилось: финансирование идёт из-за границы. Кто-то боялся новой империи. Кто-то понимал, что если она поднимется — старый порядок уже не вернётся.

Я не стал давить жестко. Я вызвал к себе одного из главных заговорщиков — князя Шаховского.

– Ваше Величество… — начал он, но я перебил:

– Россия меняется. И вы, князь, либо станете её частью… либо останетесь в книгах истории как те, кто не понял, когда пришло новое время.

К весне 1917 года карта Европы дрожала — но Россия стояла. Она не была той страной, что упадёт под тяжестью революции. Нет. Мы стали опорой для других.

И тогда пришло известие:

«Ленин прибыл в Швейцарию. Под именем “Ульянов”. Цель — готовить возвращение в Россию».

Я сжал манифест в руках. Значит, враг ещё дышит. И война — не окончена.

«Ленин прибыл в Швейцарию…»

Секретная сводка легла на мой стол ранним утром, когда туман еще не развеялся над Невой. Я вглядывался в строчки, чувствуя, как за ними бьется не просто имя — а угроза, которая может сжечь всё, чего мы достигли. Владимир Ильич Ульянов. Призрак революции, изгнанный, но не побеждённый.

– Как он финансируется? — спросил я у главы охранки, полковника Орлова.

– Через германский банк в Берне. По цепочке — социалисты, анархисты, но источник ясен: Кайзер. Они рассчитывают, что он станет вирусом в нашем теле.

Я кивнул. Всё становилось предельно ясно. Если Германия теряет фронт, она попытается подорвать нас изнутри.

Решение было принято мгновенно.

– Немедленно создать особую группу при Министерстве внутренних дел. Название — «Белый Лотос». Задача — перехват любых каналов связи между Европой и российскими радикалами. Полный контроль над пограничными пересечениями. И ещё…

Я замолчал на секунду.

– Если Ленин попытается ступить на землю Империи — он не должен доехать до Петербурга.

Но вместе с этим я понимал: просто устранив вождей — мы не искореним причины. Люди внизу всё ещё голодны, угнетены, запуганы. Призрак бунта питается не идеологией, а болью. Я приказал срочно расширить аграрную реформу. Упростить выкуп земель, снизить налоги на малые хозяйства, ввести льготные ссуды от государства. Каждый манифест, каждый шаг — как щит. Мы создавали Империю, в которой не было бы нужды поднимать красные флаги.

Весна 1917 года. Европа всё ещё качалась на грани. Но Россия… Россия крепла. И тогда я выступил с речью в Думе:

– Россия не будет жертвой чьих-то игр. Мы — щит. Мы — свет, пронесённый через бури. И пусть знают в Берлине, Лондоне и Вашингтоне: если мы встанем — не упадём.

Слова разлетелись по газетам, по улицам, по заводам. Я знал: впереди будет ещё больше битв. И не все они — на фронтах. Но я чувствовал спиной: Империя уже не та. Она проснулась. И больше не уснёт.

Лето 1917 года.

На дипломатическом фронте происходили подвижки, которые ещё год назад показались бы невозможными. Франция после нашей победы под Перемышлем стремилась закрепить союз, а Великобритания — сохранить равновесие в Европе. Но все их взгляды, пусть и скрыто, были прикованы к одному: как долго продержится новая, неожиданно ожившая Российская империя?

В кулуарах Версаля ходила шутка: "Император Николай стал загадкой для века — мёртвый стал живым, а старый стал новым."

На совещании Совета министров я встал, обвел взглядом людей, от которых теперь зависела судьба не только России, но и Европы: