В первые недели мая фронт стабилизировался вдоль Карпат. Успехи были значительными — к западу от Львова шли последние бои за укреплённые позиции, а под Краковом австро-венгерские войска начали отступление, оставляя разрушенные мосты и взорванные склады.

Но я чувствовал: наступил переломный момент. Не военный — политический.

В одну из ночей, после долгого совета, ко мне прибыл гость — человек, чьё имя пока держалось в секрете даже от ближайших приближённых. Граф Михаил Игнатьевич — представитель подпольной польской организации, выступавшей за автономию в составе Российской империи. Его глаза были уставшими, но голос — твёрдым.

– Ваше Величество, — начал он, — поляки не хотят возвращения под венский сапог. Но они также не простят старой России подавления восстаний. Мы видим, что вы — иной. Дайте нам шанс стать частью этой новой Империи. Не как рабы, а как союзники.

Я взглянул на него и ответил:

– Я не хочу новой Российской империи, где народы молчат под гнётом. Я строю державу, где каждый будет знать: его достоинство — основа нашей силы. Польша получит автономию. И место в Совете наций, который будет учреждён после войны.

С этими словами я отдал приказ о создании «Императорского Совета Восточных Земель» — нового органа, включающего представителей Польши, Литвы, Галиции, Белоруссии и Украины. Это был рискованный шаг — консерваторы в Синоде были в ярости, некоторые министры подавали в отставку. Но я стоял твёрдо. Тем временем пришли вести с Кавказа — Османская империя усиливала гарнизоны в Эрзуруме и Карсе. Перемирие на южной границе держалось на волоске. А на севере — Финляндия, которую германская разведка пыталась использовать как тыловую базу.

Карта войны разрасталась. Победа в крови, казалось, была лишь первой в серии испытаний.

Я стоял в кабинете, один, перед огромной картой Европы. На ней красными флажками были отмечены наши продвижения. Но мой взгляд был прикован к белому пятну — Берлину. Оттуда по-прежнему не было ни ответа, ни угрозы.

– Где же ты, кайзер? — прошептал я. — Готовишь ли ты удар? Или, как и я, ищешь выход из тупика истории?

В эту ночь я подписал указ №14 — о полной мобилизации флота Балтики и ускорении модернизации Тихоокеанской эскадры. Империя не просто воевала. Она просыпалась.

На утро пришло шифрованное донесение с Балкан: сербский регент Александр Карагеоргиевич просил экстренной аудиенции. Его посланник, полковник Маркович, прибыл в Петроград с отчётом о массовом продвижении австро-венгерских частей к Дрине. Я пригласил его прямо в Мариинский дворец. В зале, где висели портреты Павла I и Александра II, сербский офицер говорил, не поднимая глаз:

– Ваше Величество, если Россия не вмешается прямо сейчас, Белград падёт за неделю. Мы не справимся в одиночку.

Я знал, к чему это приведёт. Вмешательство — это война с Австро-Венгрией в полную силу, с угрозой втянуть Германию, а значит — полноценный европейский конфликт. Но без вмешательства — мы теряем не только союзника, но и лицо. Легенда «православного защитника Балкан» — рассыплется. Империя покажется слабой.

Я встал, подошёл к окну, посмотрел на закат над Невой. Затем медленно повернулся:

– Россия вступает в войну за Сербию. Но на своих условиях. Это не будет очередная бойня — это будет операция, продуманная до последней роты, до последнего вагона с хлебом и снарядами.

Маркович поклонился, и впервые за время встречи в его глазах мелькнула искра — не страха, а надежды. В тот же вечер в Ставке было приведено в действие «Положение о юго-западной мобилизации» — план, разработанный ещё при Александре II, но замороженный из-за нестабильности. Войска Западного фронта начали перегруппировку. 2-я армия генерала Брусилова двигалась к границе. В подвалах Министерства иностранных дел под грифом «Совершенно секретно» мы переписывались с британцами и французами. Те ещё надеялись на нейтралитет, но я видел: Германия вот-вот рванёт цепь. Шли недели. На Балканах гремели выстрелы. В Сибири ускоренно достраивались бронепоезда. По всей стране запускались заводы под лозунгом: «Не одна душа — без дела ради Империи». Победа в крови — это не только поле боя. Это труд, логистика, дипломатия. Это каждый фермер, сдающий хлеб в армию, и каждая машинистка, печатающая приказы ночами. Империя встала на дыбы. Она чувствовала свою силу.

И в этом напряжении, в этой тишине перед бурей, я впервые понял: мы ещё только приближаемся к настоящей развязке.

В Петрограде пошёл первый осенний снег, когда пришло известие: армия генерала Брусилова прорвала линию австрийской обороны у Перемышля. Это был не просто успех — это был символ. Три дня подряд город не спал: крестьяне, студенты, даже жандармы выходили на улицы с иконами и портретами царя, с лентами на груди, как в старые славные времена. Но я знал: праздник — это дымовая завеса. Настоящая битва была впереди. Война, которую я вёл, не была просто кампанией за славу. Это была война за новую Россию. В ставке я требовал отчётов по каждой армии — не только о потерях, но и о настроениях в войсках. Я приказал поднять жалование младшим офицерам, а каждому солдату — ежедневную норму хлеба и тёплую шинель. Всё это — детали, казалось бы, мелкие. Но из таких мелочей ковалась сталь духа. Через два дня после прорыва на Юго-Западном фронте мне доложили: немцы начали переброску войск из Эльзаса на Восток. Шли эшелоны. Деревянная Европа трещала под давлением огня, и я чувствовал, как мир, который я знал до попадания в это тело, окончательно умирает.