Шрифт:
— Можно ли все переводить на деньги. Не так как-то у вас… — вздыхала она.
К Семену подскакивал, всегда внезапно, по-мальчишечьи Ефим Константинович Щука и, приподняв правую бровь, говорил:
— Что-то никак не уразумею, на кой лешак вам самому тюкать топором. Куда выгоднее и приятнее быть работодателем.
— Мы никогда не нанимаем, а всегда своими руками, — с некоторым намеком отвечал Семен. Ему казалось, что старик всю жизнь прожил трепачом и бездельником и сейчас тоже с утра до ночи баклуши бьет и треплется.
— Чудной ты, купец, — похохатывал Щука, — с великими странностями. Всех понимаю, а тебя не пойму.
«Пустомеля, окаянная, — про себя ругал старика Семен. — Всю жизнь прожил, а ни кола, ни двора».
Перед осенью старику, к удивлению Семена, дали квартиру в Большом поселке. И тут Семен узнал от Лены, что Щука вовсе не таков, каким казался ему. Ефим Константинович с четырнадцати и до шестидесяти лет проработал на обувной фабрике, поначалу простым работягой, а потом на разных начальствующих должностях. Когда было ему под сорок, он заочно окончил техникум. Жена его, фельдшерица, погибла на фронте. Была у старика однокомнатная квартирка, да отдал он ее брату, который заболел на Ямале чахоткой и приехал сюда с женой и четырьмя ребятишками. Говорят, старик читал запоем, любил рыбалку, шахматные турниры и лекции о международном положении, руководил где-то детским техническим кружком, его избрали депутатом горсовета и вообще он был в городе, что называется, на виду.
Семен помог Щуке перевезти вещи, врезал в дверь его новой квартиры замок. Ефим Константинович начал шарить в кошельке, но Семен отказался от денег. Щука хотел всучить ему плату за месяц, хотя прожил полмесяца, но это рассердило Семена.
— Странен ты, купец, — проговорил Щука. — Ей-богу, странен. Что-то в тебе есть настоящее, человеческое. Но какая-то дьявольская сила все же владеет-тобой и заставляет тебя весь этот огород городить.
— Какой огород?
— Да, не буквально… Два домища, два огородища, квартиранты и всякие другие живые и неживые источники доходов. Не чистое это дело, мил-человек. Ты, наверное, уж две грыжи нажил. Да было бы во имя чего. Куда тебе, в двадцать ртов, что ли?
Когда перед заморозками Семен насыпал завалинку, Елена сообщила, что ей выписали ордер на квартиру в новом доме. Семен побледнел. Чувствуя это и стараясь, чтобы женщина не заметила, он резко повернулся, отошел — будто лопату понес — и, возвратившись, спросил:
— Вы, видать, радехоньки?
— Разумеется. А как же? — удивилась она. — Чудной вы какой!
Она переехала, и Семен перестал ходить на Луговую, хотя веранда еще не была достроена. Новых квартирантов вселяла мать. Сразу в две комнаты — Семен не хотел, чтобы новые люди путались возле Елены, и держал комнату Щуки свободной, выдумывая всякие отговорки для матери.
Совсем недавно он утеплил дверь врачихиной комнаты, почистил трубу. Странное, непонятное желание покровительствовать Елене он ощутил еще в тот день, когда впервые увидел ее и когда она показалась — сейчас он понимал, что то впечатление было обманчиво — человеком испуганным и слабым, и это желание росло в нем.
Теперь, просыпаясь, он не сразу вскакивал, а, закрыв глаза, лежал и думал о ней. И чем больше думал, тем красивее, добрее, желаннее казалась она ему. И будто знал он ее с далекого детства, всегда знал.
6
На комбинате проводили вечер передовиков. Семен тоже числился передовиком, получил пригласительный билет и надумал сходить в клуб. Пораньше поужинав в одиночку — мать куда-то ушла, — он стал одеваться в праздничное. Костюмчик у него шик — сто семьдесят рубликов отдавал, кремовая рубашка тоже, куда с добром; к ней, к этой рубашке, прелесть как подойдет галстук в крапинку.
Семен глянул на часы — до открытия вечера оставалось всего ничего, можно опоздать, а он никуда никогда не опаздывал — и начал нервно перебирать все в шкафу, комоде, выискивая проклятый галстук, который потому и затерялся, что его надевал Семен только по великим праздникам. Отбросил крышку сундука, где валялись пропахшее нафталином материно рваное белье и всякая чепуховина — старые открытки, пуговицы, брошки, сломанные ручные часы и лоскутья, — одним движением перевернул все сразу снизу вверх и увидел письмо в масляных пятнах. Необыкновенными казались не пятна, а почерк — торопливый, с резкими, злыми нажимами. Он поднял письмо…
«Привет, Полечка! Моя золотая, моя брильянтовая! Ты и в самделе для меня почти золотая, почти брильянтовая. Уж сколько я ухлопал на тебя деньжищ. И ишо клянчишь. Жена уж справлялась в бухгалтерии насчет моей зарплаты. Слава богу, что подкалымил на стороне. Да это дело скользкое. Все ж высылаю тебе сотнягу. Покудов хватит, а то растолстеешь. А мне толстые не нравятся. Я человек со вкусом, мне подавай тонких. На той неделе в среду приеду в ваш грешный поселок. Опять командировку выклянчил. Приходи вечером в заезжую. Привезу меду, к тебе ведь без сладкого не подъедешь…»
Семен заметил еще два-три письма с таким же почерком. Он закрыл сундук. В дом вошла Пелагея Сергеевна.
— Что тебе там надо?
Не отвечая на вопрос, он сказал:
— Сожги эту пакость.
У Семена стало отвратительно на душе. В клубе ему повстречался Коля Чубыкин и по обыкновению насмешливо поглядел на него, но, увидев волчий блеск в глазах тихони Семена, посерьезнел и удивленно поджал губы.
Земерова остановил начальник цеха ширпотреба Бетехтин, майор в отставке, человек уже старый, но еще сохранивший выправку и зычный голос строевика, имевший привычку о серьезных вещах говорить без каких-либо предисловий, что называется в лоб.