— Незадолю.

Костя с маху шагнул в лужу и услышал за спиной натужный скрип стронутых колес.

Былинкой на волнах вешней воды метался весной двадцать первого года председатель Никульского волисполкома Афанасий Зародов. Раньше вроде бы проще было: разверстка, «твердое обложение»... Нынче уездный комитет большевистской партии надеялся, что в Никульской волости, как и во всем уезде, будет проведена широкая посевная кампания, ибо «Советская власть России терпеть недосева не может больше». Потому что голодные пайки, черепахами ползут поезда, ледяным холодом веет от котельных фабрик и заводов, замороженных с гражданской войны. Потому что в Советской России на смену Колчаку с Деникиным да Юденичу с белополяками — триединый кризис.

Понимает все это хорошо Афанасий Зародов, и не обязательно подолгу толковать ему, пусть и малограмотному мужику, в кабинетах укома. Но только у крестьян еще лошади еле стоят на ногах от зимней бескормицы. И Афанасий, где с руганью, где с мольбой, достает в соседней волости несколько сот пудов обочного сена с «дымом». Пахать бы пора, а плуги раскиданы, заржавели, — менять надо болты, точить лемеха. И ждут угля горны кузниц, и не хватает кузнецов.

Теперь Зародов в уземотделе. Говорит он кратко, но тяжелый кулак ложится гулко на стол. Ему кажется, что только так можно убедить молодого приятного агронома-латыша, только так поймет он, как трудно председателю в этой волости. Он выходит от него с железом и углем, которые пока на простом клочке бумаги. Надо в коляску и обратно в Никульское, надо торопить кузнецов за этим углем и железом, но советовал агроном побывать в агитпоезде. И Зародов, стеснительно сняв картуз, поднимается по ступенькам вагона, загнанного в тупичок за вокзалом. С открытым ртом, восхищенно ловит он каждое слово теперь уже губернского агронома, высокого пожилого человека в широкополой шляпе.

А рассказывает агроном о посадке картошки «глазками», о том, что горох заменяет по калорийности мясо, что крестьянам прямо здесь, в вагоне, будут выдавать семена репы, чтобы сеять ее во ржаном поле, сразу после уборки. К концу осени зато в домах будет дымиться на столах каша из репы, ценная по своему питательному составу, сладкая, вкусная.

Тянутся по тракту обозы в уезд за железом, за углем, за семенами овса и репы. А в Бирюкове, что в версте от Андроновского опытного хозяйства, в деревянной часовне, похожей на топор обухом к небу, открыт свой агитпункт. И теперь агроном Фомичев, а с ним Афанасий Зародов толкуют мужикам да бабам из округи о пользе гороха и репы, учат, как сажать картошку «глазками». По-разному слушают их крестьяне. Одни верят охотно, загораются желанием, другие молчат и выжидают («пусть пока ретивые лезут наперед»), а есть и такие, что, нахлобучив картузы да шапки на вскомяканные патлы, на лысины, идут с бранью к порогу: «Горох вместо мяса. Ну, тьфу ты, да и только».

Он знает их, живут такие горлопаны в Игумнове — самом бандитском гнезде, в «крахмальной кулаковии». Там немало заводчиков, их заводы прикрыты пока. Не дымятся трубы, не бегут грязные крахмальные ручьи по канавам из ворот. Но ремонт идет — незаметный и тихий, готовятся машины к пуску, а пуск этот недалек. Вроде бы раз концессии буржуазные есть на территории республики Советов, то и местные заводики скоро задымят на законных правах. Ждут этого заводчики-горлопаны и потому ругают все, что имеет отношение к делам волисполкома и его волземотдела.

В каждом представителе оттуда они видят комиссара или продкомовца. Каждого видят туго набитым квитанциями за зерно, за картошку по разверстке. Зародов знает: его там встретят враждебно, ему не дадут говорить, осыплют прибаутками, едкими, как табачный дым, матюгами, топотом и нарочным кашлем.

Он знает это, но едет в Игумново сам. Собирает людей по вопросу организации сельпосевкома. Люди сходятся в широкой избе, где вся меблировка — скамейки, стол да полати. Они слышат от него любимое изречение: «Советская власть недосева не потерпит» и видят поднятые чугунные кулаки. И отвечают молчанием.

Почему молчат игумновские мужики, у которых избы с соломенными крышами, у которых в хлевах вялые овчишки, зашлепанные коростой коровенки? Потому что где-то там, в лесах, по болотам, может быть, идут сюда сейчас Кроваткин и Розов, а рядом с ними Ефрем Оса, да Симка, да Срубов. Вот почему они лишь вздыхают затаенно, когда он начинает речь о землях лиц нетрудового пользования — о землях Кроваткина и Розова, Срубова и Жильцовых. Потому, что в руках бандитов маузеры и винтовки, гранаты и бомбы, ножи и спички.

Они натужно смотрят в пол: и братья Кузьмины, Евдоким и Михаил, и Никишин, и даже председатель Игумновского сельсовета Кирилл Авдеев. Как-никак, а у него четверо детей. Что сделают всего два коммуниста — он да начальник почтовой конторы Огарышев? Два нагана, да еще винтовка с наганом у Филиппа Овинова, волостного милиционера на Игумново и Ченцы.

Афанасий знает, почему угрюмы середняки и бедняки и почему смачно пускают табачный дым под черный потолок богатеи — все эти заводчики, владельцы терочных и сушилок, владельцы паточных заведений, устроенных пока в тайных местах, в ригах. Потому что есть пугало на власть за их налоги, конфискации и контрибуции, за гарнцевые сборы...

Чадит лампа. Вонючая керосиновая гарь душит горло. Блеют тоскливо заморенные ягнята в этой бедняцкой, расшатанной и потому быстро остывающей под ветром избе. А с улицы взъяривается однорядная гармонь с колокольцами, так называемая «фиста». Мимо окон — деревенская молодятина, отпрыски заводчиков. Девки в шубах и «ротондах», с куньими да бобровыми воротниками, парни в офицерских полушубках, в распашных лисьих тулупах. Речитативом по стеклам, по головам сбившихся мужиков, по председателю, который застыл посреди избы с зажатой в кулаке яростью: