— А я его оштрафовал за выгонку самогона. В пасхальный четырехнедельник по борьбе с винокурением полведра закваски вылил, — вступился Колоколов и посмотрел строго на Костю. Понимать это надо было так: с кем связался сотрудник из губрозыска.

— Это, может, и хорошо, — проговорил Костя, пряча снова бутылку себе под кожушок. — На анархисте и самогонщике — в бандитское гнездо... Доверия больше.

— Да он же выдаст тебя, если узнает, кто ты есть на самом деле, — возмущенно начал Колоколов. — Не шути, товарищ Пахомов.

— Может, и выдаст, — согласился Костя, — а может, еще и поможет. Раз анархист.

Зародов усмехнулся, покачал снова зуб и не то что сказал, прошептал:

— Ах, черт бы его драл. Прямо до нутра достает. — И Косте: — Давай, товарищ Пахомов... Через два дня я тоже подъеду в Игумново. Кооператор Бараков должен привести обоз в село с семенами овса, с мануфактурой. Распределим в первую очередь между беднотой да семьями красноармейцев. А потом соберем собрание по выбору сельпосевкома во второй раз. Видите, скажем, как Советская власть к вам, кротам этаким...

Он помолчал, улыбнулся, и вроде только теперь увидел Костя его редкие и крупные, скошенные на концах зубы.

— Вчера дочка моя младшая, восьмилетка Надя, спрашивает меня, когда, дескать, отец, на столе у нас не картошка в «стукалку», а как у богачей когда-то, по рассказам, всего-всего... Говорю, а вот как засеем всю землю вокруг пахотную. А когда это засеют? — опять ко мне с вопросом. Да нынче, отвечаю. Удивилась девчонка. Нешто нынче...

Зародов помолчал, и глаза снова уставились на Костю с какой-то напряженностью. Говорили они без слов: и от тебя, товарищ Пахомов, зависит этот засев.

...Когда он, с выписанным документом, снова зашел к Зародову, в табачном дыму напротив него на скамьях сидели посетители: бородатый исполкомовский плотник, женщина в цветастом платке, два парня в островерхих кавалерийских шлемах со звездами — может, демобилизованные красноармейцы, старичок с портфелем, какой-то толстый мужчина, кричащий с натугой:

— Есть ли народ, нет ли, а для уезда ваша волость должна дать кубометры дров. Три куба на человека с лошадью. Трудармейцы должны быть, товарищ Зародов, в понедельник на станции.

Зародов согласно кивнул головой и улыбнулся Косте. Подписал документ о том, что Пахомов, работавший в колесной артели, направляется на «Неделю красного пахаря» в село Игумново, пожал ему руку. Кажется, распрощались, а на крыльце уже догнал его, обнял по-доброму, по-отцовски, попросил:

— Поосторожнее там, Костя. Сам знаешь.

Теплое чувство благодарности вдруг охватило Костю. Этот человек, занятый невыразимо — трудармейцы, которые должны быть в понедельник на станции, мосты взамен смытых половодьем, мельницы, семена овса с обозом в Игумновскую кооперацию, ибо «Советская власть недосева не потерпит», кулацкая банда, — нашел время, чтобы оставить свои дела, посоветовать, подбодрить Костю на дорогу. А дорога эта могла окончиться по-всякому.

— Спасибо вам, Афанасий Власьевич, — тихо ответил Костя, — только в нашей работе чаще рисковать надо, чем осторожничать. А иначе не годен будешь.

— Строго, значит, у вас на службе...

Председатель волисполкома не договорил, вскинул голову, обнажая на лбу бледные, нетронутые загаром залысины.

— Вот и новые летят... Весна, брат... Самая настоящая на земле весна...

Там, в голубой лазури неба, тянулась черная нитка перелетных птиц. Далекий крик спускался вниз, сливался с отдаленным рокотом разливающейся за селом реки.

— Недолго уж и лошадь с плугом в поле...

Зародов улыбнулся мечтательно, поводя тяжелыми плечами, словно подергивая невидимые вожжи лошади на весенней запашке. Может, видел он эту строчку перелетных птиц, исчезнувшую в синей дали, или же мутные, наполненные смытым с берегов добром волны реки, или семена овса, падающие в черную влажную землю.

Косте тоже на миг представились поля и на них снопы, уставленные в суслоны. Их было много, этих суслонов, и они уходили вдаль бесконечной, как верстовые столбы, желтой полосой.

Телега с нарастающим звенящим скрипом подымалась на пригорки и устало падала в низины, затопленные мутно-ржавой водой. Шматки липкой и въедливой грязи залепили круп и брюхо лошади, передок телеги, отсыревшую и без того вожжанку, сапоги Кости. Всякий раз, когда телега кренилась на бок, голова храпевшего рядом Саньки дергалась, глаза его открывались — видно, парень с минуту соображал, где он, — и снова закрывались. Костя подтыкал ему под голову пучки соломы, Санька пытался бормотать — то ли ругательства, то ли слова благодарности.