Хмелевка оказалась маленькой деревушкой. Расположилась она в самом лесу, и казалось, что сосны да березы подымаются прямо из огородов, рядом с кустами смородины, рядом с яблонями и вишневыми деревьями. Была она такая же тихая, как и те деревни и села, что встречались на пути. Кой-где в стеклах изб уже тлели отсветы горящих лучин или свечей. Вяло пролаяли собаки, одна из них долго бежала следом и, когда подвода остановилась возле высокого забора, окрашенного в зеленый цвет, не спеша повернула назад с удовлетворенным видом.

За забором виднелась крыша дома, крытая дранкой. Торчали какие-то шесты, на ветру стучало что-то о забор мерно и тягуче — наверное, оторванная доска.

Глухо прорычал пес в глубине двора. Тяжелое железное кольцо под рукой Саньки звякнуло звонко, и эхо отдалось, как в колодце, пустом и глубоком. Санька нетерпеливо постукал кнутовищем в доски, закричал:

— Эй, хозяева...

Дверь в воротах отворилась, и показалась женщина, окутанная кашемировым платком, высокая, в длинной серой юбке, галошах на босу ногу. Вот она откинула голову, разглядывая попеременно то Саньку, то Костю. Под платком раскинулись буйно желтые, как спелая рожь, волосы. Лицо бледное, с впалыми щеками, глаза вытянутые, темные, неприветливые. Она наконец сказала без тени радушия:

— Это ты, Саня?

— Я это, Груша, — отозвался с какой-то поспешностью Санька. — Вот, думаю, чайку... Я да мой дружок, Костыль. Кузнецом едет в Игумново...

— Айда, Саня, дальше, — ответила Груша. — Дел много по дому, к пасхе готовимся.

— Думаю, выпьем все вместе, споешь нам про Лиду, — продолжал Санька, уже теперь с каким-то вялым видом, помахивая нервно кнутовищем.

Она оглянулась на дорогу — точно ждала, что вот там, в просвете сосен, за брезжущими огоньками в окнах изб, вырастет чья-то фигура, двинется к ним. Потом вскинула голову в небо, прислушиваясь чутко. Но стояла все такая же тишина, и лишь хлопали вожжи о бока лошади, чавкала грязь под копытами.

— Айда, Саня, — повторила Груша и потуже затянула коски платка. Почему-то улыбнулась не Саньке — Косте отполированной полоской зубов. Тогда Санька раздраженно спросил:

— Ждешь, что ли?.. Не дождешься. Он с Олькой Сазановой из Ополья, говорят, завел волынку.

— Айда, Саня, — в третий раз, и уже рассмеявшись, ответила женщина. — А болтать много погоди. Мало ли дойдет... из-за меня и тебе страдать.

Она повернулась, исчезла в проеме калитки. Сухо, как выстрел, щелкнул засов.

— Поехали, Костыль, — закричал Санька, садясь на телегу. — Обойдемся и без песен, подумаешь. Пусть ждет, коль ждется...

Он с яростью стегнул лошадь, заорал так, что, наверное, переполошил всю Хмелевку:

— Н-но, стерва...

Лошадь покорно и понуро повела ушами, побежала дальше, уже по лунной дороге. Теперь все вокруг блестело тускло, а леса словно бы покрылись зеленым инеем.

Косте стало жаль почему-то Саньку. Как видно, он влюблен в эту Грушу, а та любит другого. Кто этот другой?

И теперь его охватило беспокойство. Кажется, впервые за эту дорогу невольно вспомнил он о кольте, спрятанном в боковом кармане пиджака.

Почему Саньке страдать из-за нее?

Спросить бы, но он обрезал один раз. Намеки не годятся. Костя глянул на закутавшегося в тулуп попутчика, на его уши, торчавшие из воротника тулупа.

Вроде опять задремал. А может, как и Костя, видел перед собой эту странную женщину в кашемировом платке, шушуне поверх платья, галошах на босу ногу на весеннем холоде.

Тем временем сквозь чащу леса показались вдали холмы. И медленно из этих холмов, как росток чудного каменного растения, стала вырастать белая стена колокольни. Стена эта крутилась тихо и зыбко, подобно ярмарочному балагану, подымалась в небо все выше, все грознее. Засияли разом кресты на луковичках-куполах пятиглавой церкви, выступили из синевы крыши изб, окружавшие церковь мерцающими грудами, открылись взору и улочки, светлые, как ручейки. Казалось, все село было засыпано крахмалом. Пронеслась только что туча, и вот в белых сугробах все вокруг. Стоит им только выехать в улицу, как захрустит под колесами капустным хрустом, как понесутся с этих сугробов мальчишки в салазках, а взрослые выстроятся рядами, отбрасывая лопатами к стенам домов пушистые и липкие хлопья.

Так вот она — «крахмальная кулаковия»!

Санька тоже смотрел на эту колокольню, на церковь, на село — о чем-то думал... Не поворачивая головы, проговорил глухо:

— Приехали, Костыль.

— Спасибо тебе, Саня, — ответил Костя. — Без тебя подумал бы, как добираться.

— Добираться просто, — глянул Санька на него трезвым взглядом, — выбраться вот мудренее.

— Это почему же? — с нарочитым удивлением спросил Костя, а про себя подумал с грустью: «Может, и верно, мудренее».