— Банда может завернуть в село. Недавно были, в сельсовете шарили... Могут и к тебе привязаться.

— А ты сам банды не боишься?

Санька помолчал — овчинная шапка качнулась. И только когда въехали в село, прогрохотали по мостику под лай собак, поплюхали по широкой, заплывшей водой улице, ответил кратко и сухо:

— Я здешний...

— Здешних, значит, не трогают, — сказал насмешливо Костя, — а они и довольны.

— Но, ты, — буркнул злобно Санька. — Ты меня тут не совести. Вон дом-то Мурика... За церковью. Шлепай-ка... Погодь-ка, эй, Костыль, — крикнул он, едва Костя двинулся в переулок мимо белеющей церковной ограды из кирпича.

В ограде, точно островерхие теремки, торчали лавочки, в которых по обетным праздникам церковные служки торговали свечами, иконками, крестиками, просфорами.

Костя вернулся. Глаза Саньки теперь были добрее, и он склонил голову, с каким-то, как показалось Косте, сочувствием разглядывая его.

— Если укрыться надо будет — вот он, мой дом. За постоялым двором. Видишь, над колодезем, с крыльцом.

Он вскинул кнутовище. Окна бывшего постоялого двора — огромного деревянного здания на горе в конце улицы — блестели. В центр крыши был встроен купол, схожий с яйцом. Бревна здания внизу черные, как после пожара. И так же черны были стены Санькиного дома, который боковой стороной едва не соединялся с постоялым двором. Опущенный вниз колодезный журавль смотрел на село, как длинная винтовка.

Костя нахлобучил поглубже на виски папаху:

— Я не укрываться приехал, — сказал он нарочито обиженно, — а на «Неделю красного пахаря».

И, увидев искривленные в усмешке губы Саньки, охваченный недобрым предчувствием, он снова подумал о кольте.

От Воробьиной мельницы сорок верст до уезда, двадцать до Никульского, пять до Игумнова. Склон, возле которого она была выстроена, зарос березами. Ежегодные ручьи размыли песчаную почву, обнажили канатной толщины корни, и склонились печально многие деревья.

Река здесь, вдали от людских глаз, течет плавно, неторопливо, поплескивая возле камней-валунов, завиваясь в омуты, с кругами на воде от играющих шумно язей, жерехов, щук.

Здание мельницы — высокое, бревенчатое, с узенькими окошечками под самой крышей — сохранилось. Мельничные снасти пришли в негодность, были раскиданы. Жилой дом и постоялый двор сгорели в начале двадцатого года по неизвестной причине. Сам хозяин сбежал. Стоило только дезертирам из банды Осы отобрать муку, приготовленную для красноармейцев, как собрал вещи, погрузил на подводу и вместе с семьей скрылся куда-то.

Сохранились еще разбитый амбар с выбитыми дверями и банька в низине, у реки, у заводи, засыпанной густо прошлогодним листом, гнилой щепой, прибитой невесть с какой стройки.

Вот здесь, в этой баньке, и квартировали сейчас остатки банды. Появились в ней еще двое. Одного Оса сразу увидел, едва вошел в предбанник из вечерней темноты. Это был Кроваткин. Он сидел на куче грязной соломы, раскинув полы шубы-«сибирки» — широкой внизу, как сарафан, и узкой в талии. При свете огарка читал сонник, — маленькую книжонку в пергаментном переплете. Качал при этом коричневым, как пасхальное яйцо, черепом: то ли удивлялся, то ли сердился. На вошедшего не обратил внимания и лишь по привычке подтянул к себе короткий кавалерийский карабин с расщепленным прикладом.

— Христос воскресе, Матвей Гаврилович, — насмешливо обратился к нему Оса, сгибая шею под низким потолком, разглядывая с любопытством нежданного гостя. — Как это ты опять к нам?

Кроваткин отложил книжку на колено, посмотрел, помаргивая красными веками. Худое лицо его с выпирающими резко скулами, с налипшей на кости дряблой кожей исказилось вдруг. Завопил, подергав головой:

— Злоба меня душит, Ефреша! Ох, как душит. Будто пальцами за горло.

И он постукал кулаком по кадыку, заросшему клоками седых курчавых голос. Говорить не стал, только покашлял быстро, как поклохтал. Ответил за него Розов (сидел он тоже на полу, на соломе, спиной к карабинам и винтовкам, грудой приставленным к печи, и улыбался непонятно чему):

— По Калине он печалится. На его глазах застрелили милиционеры Калину вчера за Хмелевкой.

— Как же так? — спросил Оса, переводя взгляд с Розова на Кроваткина.

— А так, — опять отозвался тихо Розов. — Пришло время и для него. Жизнь и смерть, Ефрем, не разделишь пополам, они рядом, точно два глаза.

— Колоколов это, — успокоившись, сопя носом, стал быстро говорить Кроваткин. — Он согнал милицию. В ногу подстрелили Калину. Ковылял за нами, потом сил не стало, упал в межу. Раза три выстрелил по милиции, а последнюю в себя. Видели мы из лесу, так до сего мороз по коже дерет...

Оса шагнул к скамье, сел возле Срубова. Молча допаливал Васька окурок, ворочал вылупленными глазами. Пальто накинуто на плечи, босые ноги на скамье. Тряхнул кольцами цыганских волос, выплюнул окурок на пол, добавил хрипло:

— Погуляли зато они...

Оса вспомнил тут, как прошлой осенью уходил из банды Кроваткин с Калиной. Решили поживиться на почтовом тракте у крестьян базарным кушем да у председателей сельсоветов налоговыми деньгами. Ушли с ними пятеро забулдыжных парней, которым надоела лесная глухомань да сырые блиндажи.