снова затянул было он, но, увидев на лице своего попутчика недоумение, рассердился. Рывком отобрал из рук Кости вожжи, подергал их, клонясь к поблескивающим подковами копытам лошади.

Телега звонче и натужнее заскрипела, и вскоре сквозь синеву мелкого леса показались с обвислыми крышами овины и избы какого-то села. Столько было тут знакомого: и белая церковка, проглядывающая из черни стволов погоста, и в ряд каменные дома, и, видно, лавка — двухэтажный дом, и телеги, вползающие на деревянный мост. Вроде бы все — как в его родном селе Фандекове.

Да может, и есть Фандеково?

Слезть тогда с телеги и минут через двадцать быстрого хода — в селе. Мать обрадуется во как, испечет растворенные на подонках сочни, нагреет самовар и будет расспрашивать спешно о жизни сына в городе. А живет сын сейчас в бывшей гостинице «Америка» в крохотном номере, где стены в щелях, залепленные обоями из газет времен мировой войны, с рисунками бравых солдат со скатанными шинелями через плечо, с винтовками за спинами; где коридор длинный и темный, пропахший ваксой и одеколоном; где толкотня, гомозня, брань. Одежонка у него все та же, что справила мать в дорогу два года назад: сапоги с ошмыганными подметками, синие брюки да пиджак. Вот только кожушок куплен на толкучем рынке да серая папаха с какого-то солдата из цейхгауза — по приказу Ярова. Это чтобы не дрог, как щенок на морозе, агент Пахомов в родителевом картузишке. Питается он в милицейской столовой и зачислен, как и другие, на довольствие приварочное, провиантское, мыльное и чайное. Что голодным нередко остается, говорить матери не будет. Такая уж работа у них в розыске хлопотная. То рецидивиста по «тихой» разыскиваешь целый день по закоулкам да трущобам, то на каком-нибудь собрании комсомольской отчетки, то в засаде, да не один день. На кладбище, когда караулили церковных воров, так три дня сидели в ржавом склепе, информация потому что вышла от своих людей не совсем точная.

Костя оглянулся на своего попутчика, и тот словно бы спохватился, закричал — в голосе была радость человека, нашедшего что-то нужное:

— Костыль, а где бутылка, что ты у меня купил? Нешто один всю выдул?

«Вспомнил», — с неудовольствием подумал Костя и отвернул полу кожушка.

— Вот она... Хозяину своему Ивану Ивановичу в подарок. Подручным у него буду, молотобойцем.

— Эх-ха, — и Санькина рука властно потянулась к бутылке: — Да он же, Мурик, и есть Мурик. Не пьет и других проповедями кормит, чтобы носы воротили от сивухи... Давай-ка на глоток.

Он отпил не глоток, а солидную порцию, едва не задохнулся, похвалил сам себя, вытирая влажные губы:

— Ну и черта же гоношу я у себя в риге... А ты что же?

— Падучая у меня, — соврал Костя, — как малость выпью, так бьет, будто рыба из воды кинутая на песок... И ногами, и руками... Не приведи бог.

— Да, уж не приведи бог, — согласился Санька со вздохом старушки и опять потянул руку к кожушку: — Давай тогда еще мне глоток, раз у тебя падучая...

Он отхватил из бутылки еще несколько глотков, а возвратив ее, похвалил Костю:

— Ты добрый человек, как и я.

Повалился спиной на телегу, задрал ноги в заляпанных грязью сапогах. Не обращая внимания на то, что голова скачет по доскам, как кочан капусты, заговорил:

— Я вот тоже ко всем добрый, с открытой душой. Надо зарезать ярку — бегут ко мне: Санька, мол, чикни. Надо попилить дров — опять к Саньке. И топор наточить, и косу отбить, и подправить что в избе или в сарае — тоже к Саньке. Иду, хоть и не нужен мне очень-то их могарыч... Вот и в Никульское сегодня почему думаешь? Соседка упросила мужика свово в больницу отвезти. Мол, у нас лошади нет, так свези, пожалуйста, Санька. Обещала барахла какого-то. Ну не надо мне твово барахла, тетка Дуня. А мужика твово свезу, потому как и мне нет сил смотреть на евонные муки. А у мужика — каменная болезнь, и он под себя мочится. Жалко его, к сорока всего-то, а усох, что стручок по осени... Вот и возил. А дорога от Игумнова до Никульского сорок верст. Целый день вот прокачался на рытвинах-то да ухабах. А еду, потому что добрый я очень человек.

— Сам-то чем занимаешься в хозяйстве? — спросил Костя, вконец задерганный дорогой, избитый сучковатыми досками телеги и желающий лишь одного — чтоб скорее кончились эти колеи, эти набегающие и тающие тучи в небе и этот знобящий ветер, усиливающийся с каждым часом по мере сгущения сумерек.

— А пока ничем... До осени, а там видно. После армии положено отдыхать. Может, на саговый завод или же на паточный в Андроново... Гуляю пока по вечеринкам, пляшу с девками кадриль. У тебя-то, Костыль, есть девка? Иль была?

Костя задумался. Он вспомнил Настю, рыжеволосую дочку извозчика Силантия, соседа по двору, расстрелянного в девятнадцатом году по приговору губревтрибунала за укрывательство опасного бандита Артемьева. В нее он был влюблен — это уж точно. И кто знает, не утони она тем же летом загадочно как-то, может быть, у них и вышло бы что серьезное. Ну, Мария Семенова, дочка мельника... Отошел от нее, да и не того она сословия — из состоятельных, из враждебного класса. Ну, Шура Разузина, дактилоскоп в губрозыске. Маленькая, в черном платьице с белыми оборками на рукавах, незаметная и тихая. Смотрит так, словно бы спросить что-то хочет. А он мимо нее всегда или по делу только. Значит, не лежит сердце, значит, что-то не то... Так что нет у него девушки, да и не было в общем-то большой любви, как у людей бывает.

— Вот и у меня нет пока, — грустно сказал Санька.

— А Груша? — глянул на него с улыбкой Костя. — Песни-то тебе поет.

— Песни она мне поет, — задумчиво и не сразу ответил Санька, — а вот любит она, видно, другого.

— Кого же это?

— Мало ли кого, — хмуро отрезал Санька, — любопытный больно. Знай свое кузнечное ремесло и только.

— Да я что, — пожал без обиды Костя плечами. — Просто наговорил ты мне про Грушку. Тоже захотелось послушать, как она поет.

Санька ничего не ответил, но почему-то кивнул головой. Спрыгнул с подводы, подобрал вожжи. Замахал ими, засвистел резко — лошадь с торопливой угодливостью выгнула мокрую и потемневшую спину.