Из дома, похожего на барак, прихрамывая, вышел мужик в домотканой холщовой рубахе, опорках, в широких штанах, которые поддерживал, чтобы они не свалились. Космы волос падали ему на глаза, он откидывал их на затылок, все приглядывался к своим ночным гостям.

— Эге, — сказал не то с радостью, не то с сожалением, — Вася, и сам Ефрем, и Павел Иоаннович, Матвей Гаврилович, а вот этих что-то не знаю, — ткнул он пальцем в Мышкова и в Костю.

Срубов постучал по крыльцу сапогом, ответил:

— Узнаешь, а пока вымыть бы сапоги... Нашлендаем тебе в хоромах такой отарой.

— И так зашлендано, — ответил Хромой, и сказал: — Лошадку-то, Матвей Гаврилович, под навес ставьте... А сапоги только и есть что от глины отчистите.

Он пошел внутрь избы, и тут же заплыло желтым светом одно из окон: зажглась керосиновая лампа. Дуло маузера ткнулось Косте под лопатку, он послушно поднялся вслед за Срубовым на крыльцо, вошел в сени. Пахнуло из открытой двери запахом кислых щей, дегтя, смолы. Наверное, хозяин варил сегодня смолу, чтобы конопатить лодку.

Женский голос сказал с озлоблением:

— Где ж я столько жратвы достану?

— Пожарь-пожарь, — сказал, кажется, Хромой. — Однова-то не объедят тебя, чай... Да «Ваньку-вихляя» достань.

В сенях было темно. На скамейке белело ведро с водой. Колыхался в нем черпачок, позвякивая ручкой о дужку. Вторая дверь, в хлев, была открыта, и в лунном свете через отворенные ворота была видна фигура Кроваткина, распрягающего лошадь на дворе. Олька, похожая на свой узел, сидела все еще на подводе, точно спала. За двором начинался погнутый забор и те же осинники, которые тянулись всю дорогу по обе стороны тропы. Светлая полоса, пробиваясь сквозь крышу, легла через хлев, через настежь отворенные ворота, через колючие верхушки частокола.

Четко выделялись в глубине хлева гладко оструганные жерди омшаника и головы овец, вытянутые к потолку, застывшие в каком-то голодном ожидании. И эти овцы, прижавшиеся друг к другу, заставили невольно вспомнить свою избу, свой хлев и омшаник, такой же, в углу. Вот вышла мать, надергала охапку сена с повети, сунула ее в ясли... В старенькой шубе, в валенках, окутанная в платок, одинокая и печальная. Неужто он больше не увидит ее?

«Бежать, — опять сказал сам себе. — Будь что будет».

Розов подошел к ведру, зачерпнул в ковш воды, стал пить с наслаждением, медленными глотками. Позади незримо возвышался Мышков, покашливая глухо — половицы ныли под его сапогами.

Из глубины избы донесся голос Срубова:

— Симка не был? Должен быть с пироксилином да патронами.

«Пироксилином и патронами, — отозвалось в памяти Кости. — Где они берут этот пироксилин и эти патроны?»

— Нет, не приезжал, — ответил Хромой. — Вот только связной ваш дед Федот... Спит за печью на тюфячке... А то и не спит. Дохтел только что.

— Давай тогда деда Федота, — обрадовался Срубов, закричал: — Эй, дед Федот! Ну-ка, подымайся. Глянешь тут на одного варнака.

И сразу перед глазами выросла сушилка, испускающая пепельный дымок, старик, жующий кусок хлеба, его медленный неохотный голос: «Разве ж разберешь, кому чего надо».

А еще никульский базар, рука Овинова в бурой соломе подводы и спина старика... нет, не старика, а грузчика. Кажется, клади на эту спину шесть пудов — не охнет, не согнется дед Федот.

Дед Федот. Связной... Между бандой и Филиппом. Он, Филипп... невысокий, плотный, неразговорчивый. Вон как в трактире шмыгнул. Точно мышь...

— А ну, заходи, — кивнул головой Розов. Он бросил черпак в ведро и первым нырнул под низкую притолоку.

Костя резко развернулся. Отливающее синевой лицо Мышкова хряснуло от удара кулака. Бывший офицер без звука, ошеломленный, обрушился на скамью. Ведро с водой гулко бахнулось о пол, хлынула вода. А Костя уже мчался мягким, заваленным навозом двором на Кроваткина. И если бы тот вцепился в него или упал под ноги — не ушел бы далеко. Но бывший лошадник растерялся: бросил хомут на землю, нагнулся было к подводе за карабином и с диким воплем полетел на изгородь, сбитый сапогом. Затрещали сохлые жерди. Вот Костя поскользнулся в луже, поехал и тут же, согнув голову, бросился в кусты осинника. Хлестнул первый выстрел. Оса... Он стоял на крыльце. Еще выстрел, другой. Это уже Розов из маузера.

Осинник загудел от звонких в ночной тишине звуков. Сзади затопали с руганью. На мгновенье задержался — наконец-то и в его руке оружие. Вскинув кольт, выстрелил в темноту кустов. Сзади затихло — наверное, преследователи опешили, обнаружив у кузнеца оружие. Потом закричал кто-то, кажется, Оса:

— Давай, Павел, зайди сбоку. У этой сволоты пистолет.

Тогда Костя опять кинулся вперед, хотя знал, что бандиты будут стрелять по хрусту веток, по топоту. Но раздался лишь один выстрел. Пуля свистнула где-то в стороне, и все стихло. Будто бандиты разом осели в болотной трясине. Костя несся по этой же тропе, которой шли к реке недавно, не останавливаясь и не оглядываясь. Лишь взобравшись в гору, увидел небольшой бочажок, задержался. Опустившись на колени, пил долго и жадно. Вытерев губы, оглянулся. Внизу, по реке, плыла лодка. Вот она засветилась, заблистала светлячком. Тут же, скользнув в тень от берега, почернела, точно сгорела в невидимом пламени, обуглилась.

Он больше бежал, чем шел, хотя надобности в этом уже не было — бандиты на том берегу разлившейся реки, в лесах. И все же неведомая сила гнала вперед. Ветер приближающегося утра леденил его потное лицо. А когда показались серые, разбросанные беспорядочно на буграх, запутавшиеся в жердях изгородей избы — ожили петухи, а вслед за ними взвыли псы, захлопали дружно калитки. Он подумал, что это так чутко уловились людьми и животными его шаги. Но, подойдя ближе к Ополью, заметил въезжающий в проулок, возле избы Ольки Сазановой, отряд всадников и понял, что это Колоколов со своими волостными милиционерами. Наполнившая душу то ли жалость к самому себе, то ли радость, заставила остановиться. Тело содрогнулось от прилива озноба, на глазах взбухли слезы. И чтобы прогнать этот озноб, эти невольные слезы, он ступил через тропу и плотно прижался к ольхе, охватил руками ее бородавчатый, заросший мхом ствол. Вдыхая сладковатый гнилостный запах коры, забормотал, как во сне: