— Будешь ты, Ксенофонтов, носить такой пинжак?

В избе послышался смех. Кто-то из табачного дыма крикнул:

— Он такими пинжаками полы моет... за ветошку.

— Одежи у него хватит, — вставил Евдоким, а Михаил, засмеявшись, стал рассказывать:

— Васена у него намедни, на вечорке, говорят, в платье шелковом, с позументами, с газом на грудях. Говорила, будто за меру картошки выменяли у горожанки... облапошили.

— Мое это! — запальчиво вскрикнул Ксенофонтов с побагровевшим лицом. — Ай, отнять хотите, раздеть?

— Не отнимем, — махнул рукой Зародов.

Он снова надел на себя пиджак в гнетущем молчании собрания. Вдруг взмахнул кулачищем:

— Не потому они с пулями против Советской власти, что отняли пару мешков картошки или отобрали лишние хоромы под государственную контору. А потому, что отняли у них целый класс, класс угнетенных отняла большевистская партия. Батраков отняла, наемных рабочих, обездоленных нуждой. И вся банда — не обиженные просто, а осколки от кулака, от Деникина, осколки от белогвардейщины, заклятых врагов трудового крестьянства и рабочих. Ну-ка, самим теперь надо в поле выгонять лошадку. Пойдет ли Кроваткин сам пахать?..

Мужики засмеялись, загудели, а Зародов, перекрывая этот гул, бил словами, как молотом:

— Или Срубов будет гнуть спину над полоской? Нет, — уже с усмешкой сказал он, — не смогут они наравне с простым мужиком в поле. Оттого и восстание. И лозунг у них один: или мы, или они. Оттого и пули, и в лесах третий год. Им можно вернуть отнятое. Думаете, этим умаслим их?.. Нет! Потому что никогда не вернется им в руки главное богатство — класс угнетенных. И потому будут стрелять, жечь, убивать, пока мы их...

Он высоко поднял руку, и растопыренные пальцы стали сжиматься с хрустом в кулак.

Кто-то в глубине избы ахнул, кто-то заплакал. Костя покосился — плакала женщина в темном платке, с болезненным скуластым лицом. Может, родня Кроваткина или Розова. Да, не так-то легко было Зародову подымать игумновский народ против банды. Сколько из сидящих здесь так или иначе были связаны: то племяш, то крестная, то ли братейник, а то и кум.

Поднялся тут Евдоким, вытер щеки ладонями.

— А иначе, — заговорил, глядя почему-то на сельских богатеев в углу, — иначе жизни не будет. Помните, как вышло с нашим милиционером Серегой Лавровым. Сидел, пил чай. Подошел к окну Срубов, выстрелил в него из револьвера. Блюдце — в одну сторону, сам Серега — в другую. А Срубов: «Предупреждал Серегу». — Это жене, стал быть. Да и ушел, посвистывая... Ну-ка, мы его землю вспашем. Тоже вот сядешь пить чай — блюдце в одну сторону, а сам в другую.

— Да, так и будет, — вымолвил негромко его брат.

Кто-то сказал:

— Им это ничего не стоит — сколько уже душ загубили.

— Ну, а ты что думаешь, Никишин? — спросил Зародов. За спиной не сразу, но твердый голос:

— Надо кончать...

И тут послышались голоса:

— Хотелось бы спокойно пожить...

— Время весеннее... Понятно...

— Да и не за себя, за детей.

— У тебя, Никишин, берданка, кажется? — опять спросил Зародов и улыбнулся. — Помню, как на германской солдатики получали винтовки. От убитых...

— Было такое, — отозвался тоже повеселевшим вдруг голосом Никишин. — Есть бердан у меня в зимовке. Патронов только пара.

— Двух выстрелов хватит.

Зародов протянул руку:

— А у тебя, Евдоким, помнится, централка.

Евдоким качнул плечами, на которых заплаты, как генеральские аксельбанты.

— Имеется и сейчас. На всякий случай.

— И Михаил что-нибудь отыщет?

— Дробовичок, — ответил брат Евдокима. — Шумный только, как мортира...

— Еще у кого есть оружие? — обратился Зародов к собравшимся крестьянам.

Вызвалось еще несколько человек. На поднятую руку старого кузнеца Ивана Ивановича Зародов не обратил внимания. Кузней пусть управляет. Вот Авдеев его огорчил. Сидел председатель сельсовета согнув спину, пряча глаза. Детей жалеет? Но у Михаила Кузьмина их тоже лукошко. Нет, слаб Авдеев быть в Игумнове Советской властью. Осторожный, тихий. «Меня не тронь, и я не трону». Вот собрание, а молчит: дескать, пусть за меня Зародов. Пусть все идет стороной, мимо. Менять надо тебя.

А за Авдеевым, за его согнутой, как в церковном поклоне, спиной двое: дальние родственники Квасовы. Когда-то были в дезертирах на Воробьиной мельнице, вместе с Осой, со Срубовым. Потом пришли с повинной в волисполком. Попросились сами на фронт. Лишь недавно вернулись, пройдя с боями по всей России. Лица круглые, сияющие, как мытые картошины. Весельчаки и балагуры, любители выпить. Тянут руки тоже. Никто не заставляет их тянуть, навоевались вроде бы под завязку. Ну, что же... Но спросить надо.

— Почему собрались?

Один из Квасовых, усмехаясь, говорит:

— Потому что и до нас могут добраться. Слышали такие разговоры, будто в предатели нас давно зачислили. Уж лучше мы первые.

— Ну, ладно, — произносит свою любимую фразу Зародов.

Вот рука красивого мужика с усами и бородой, постриженной словно бы в лучшей парикмахерской Петрограда.

— Что-то не помню я тебя...

И несколько голосов вразнобой, с улыбками, со смехом:

— Так Гошка это... Ерохин...