Никита легко отбросил его в сторону. Кроваткин, вытаращив глаза, снова полез к нему, топорща пальцы рук. На губах выступила пена, и весь он был так жуток, что Никита, разъярившись, ударил его сапогом. Кроваткин запрокинулся, точно сухая еловая плаха, стукнулся черепом о рукоятку карабина. Лежа на спине, елозил сапогами по доскам пола и вскрикивал, будто его кто-то щипал за бока.

— Допился до белой горячки, — проговорил дядька Аким. — Нет, ехали бы, ребятки, а то перестреляете друг друга.

Оса подошел к Кроваткину, потыкал его сапогом, и тот пришел в себя. Сел, потянулся за сонником. Все с минуту молчали, потом принялись хохотать.

— Ну и артист, — покачал головой Розов. — Чего тебе унывать, Матвей Гаврилович. И без денег проживешь. В театре, комиком.

Кроваткин не ответил, а когда поднял голову и обвел всех глазами, хохот стих: в темных зрачках все еще стыла тоска.

— Ишь ты, — сказал Розов, — и правда, кончать бы надо пить. Что с человеком-то творится.

— Так я же и говорю, — завел свое лесник, ободренный словами Розова. — Шли бы к станции, как раз к поезду, к вечернему... В темноте сели бы незаметно. А Симка подойдет — доложу ему, куда вы делись. Догонит...

Никто не похвалил лесника за упоминание о поезде, никто не засуетился, не принялся шарить одежду, чтобы готовиться в путь через леса к станции, к этому вечернему поезду. Оса задумчиво проговорил:

— А может, дед Федот не попал к Грушке. Не успел предупредить, и прошпарит Симка в Аксеновку к Хромому. А там как раз в руки милиции...

Он налил в кружку самогону, а пить не стал, потому что привлекло внимание лицо Розова. Сын попа, «народный учитель», сидел на краешке скамьи, закинув ногу на ногу, и красиво пускал дым. Смуглое лицо его было спокойно и безмятежно. Казалось, Розов любуется этими соснами, подступившими к самому окну сторожки, потоками воды, бежавшей по стеклу с тихим журчаньем. Вот прищурил темные блестящие глаза, как козырек его фуражки, пустил в потолок еще несколько колец и сказал задумчиво:

— Не люблю, когда в природе не так что-то. Уж коль осень — так пусть дожди, коль зима — пусть метель, летом пусть солнце печет, а сейчас весна, и небу синим быть да теплым. Нет — всё в тучах, как под Михайлов день. И холодища — того и гляди, снегом запорошит.

— Павел, — спросил Оса, подсаживаясь рядом, — а ты куда решил? Помалкиваешь все.

Розов засмеялся, бросил изящно окурок щелчком к порогу, подмигнул сам себе:

— По России поезжу. Люблю кочевать. Сначала в Москву, потом в Тифлис хочу. Может, полюбит меня какая-то восточная женщина. Поживу с ней. Может, и учителем опять стану... А потом снова куда-нибудь. Сидеть где-то всю жизнь, как клоп в щели, не собираюсь. — Он вздохнул, погрустнел: — Папаша мой к больному мужику явится с соборованием и вот напевает: дескать, за страдания тебе земные вторая жизнь уготована. Бог видит это страдание и душу страдальца переселит в другой мир. И пойдет этот страдалец в рай с посошком, вроде нашего деда Федота.

Он помолчал, добавил все с той же искренней грустью:

— Ну, я уж до тех страданий не доживу. А жалко.

Встрепенулся Кроваткин, выгнул шею и стал похож на козла.

— Страдания вот, из сонника вычитал я, богом рассыпаются по земле. Как семена все равно. Берет он, бог-то, лукошко, идет по звездам, как энто все равно по камешкам в реке, и сеет семена. И кому чего: вцепилось семя в печень — печень страдает. Вцепится в кишки — кишками мирянин мается, как я маюсь который год. А то приснилось мне сегодня, будто бы семя-то мне в ухо вцепилось. Так и качается на мочке вроде серьги. Кричу я это во сне: что же мне еще, и ухом маяться...

Все дружно и коротко засмеялись, а Кроваткин угрюмо закончил:

— Утром поднял башку, а в ухе звон... Ну, верно, значит, висит это семя. Только не увидишь его и не ощупаешь, как живот свой, скажем.

— Не семя это, а костлявая, знать, — проговорил от стены Никита. — Тюкнет тебя, может быть, в темя, Матвей Гаврилович. Вот тебе и сон в руку будет.

Кроваткин задумчиво поскоблил коричневый череп, обернулся к Никите, и голос его (вроде как и не помнил он уже ссоры) был довольный:

— Я тоже в душе-то смекнул. Неспроста, знать. Верно, Никита.

— Ладно вам, — попросил робко лесник. — Будет петь про кости... Ехали бы лучше. — Он встал, у порога пояснил: — Собаку накормлю, а вы бы готовились к дороге.

Ему не ответили, и он, выругавшись тоскливо по-матерному, шатаясь, побрел за порог в клохчущие по доскам крыльца потоки воды.

Встал Мышков, медленно прошелся по сторожке, заложив за спину руки. Уставился снова в окошечко на мерцающие изредка бороздки воды, которые тянуло небо к земле, как паук паутину. Покачался на тонких ногах, охваченных туго кожей сапог, тихо и с задумчивой злостью кому-то за окном сказал:

— Пойти спалить этот совхоз? Чтобы пламя во все небо.

— Сожги и радуйся, что пойдешь по миру с протянутой рукой. Господь бог любит бедных — так в библии указано.

Розов захохотал, и в этом смехе каждый из сидящих уловил ненависть. Даже Никита, раскладывающий карты прямо на полу для пасьянса, испуганно оглянулся. А Мышков вот теперь все же взбесился. Он подскочил к Розову, схватил его длинными волосатыми руками за ворот куртки, завыл тихо, втягивая голову в плечи:

— Я задушу тебя без библии, поповское отродье.