— Граммофон в Питере только разве купишь аль в Москве, — проговорил Срубов, подымаясь с лавки, — а вот гармониста я тебе, Олька, сейчас разыщу. И верно, вроде бы повеселиться перед дорогой-то. Ты ложись, а я мигом...

Он сунулся в дверь, в дождь, а Олька послушно повалилась на лавку, задрав коленями юбку. Постукивала каблучками, как поддразнивала сидящего напротив на полу Розова. Четко выделялись ее полные, в белых чулках икры ног. Осе вспомнилось, как вчера Васька ворошил в узле белье, награбленное из кооперативного обоза. Тряс перед носом Ольки чулками, панталонами, исподниками. Кричал, потряхивая бельем:

— Вся в белом теперь будешь, Олька! Как белогвардейка.

Помнится, смеялись все долго; уж очень и смешно: Олька и — белогвардейка. А Олька схватила в охапку новое белье и в дверь, под навес, чтобы поскорее одеться в это награбленное добро, в эти белые исподницы, белые панталоны, белые чулки. «Барахольщица тоже, — подумал Оса, — как мы все».

Розов, не отводя глаз от каблуков, от упругих икр в белом, втянул глубоко воздух и сказал засипевшим мечтательным голосом:

— Сейчас бы выпариться в бане, махнуть аршинчик «ерофеича», картошки со шкварками, как у Шаховкина, да завалиться на загладку к горячим бабьим ногам.

Олька закинула руки за голову, высокая грудь под тонкой кофточкой закачалась, будто ей не хватало воздуха после этих слов.

— Нашел бы себе жену, Павел Иоаннович, да и завалился бы.

И она тоненько рассмеялась, ворочая на поповича выпуклые, как у стрекозы, глаза. Розов облизнул тонкие губы, буркнул:

— Нужны они мне, жены... Вот вроде б тебя, Олька...

Олька потянулась сладко, так, что хрустнули кости в суставах локтей, раскинула ноги на лавке. Наставительно и строго сказала:

— Вроде меня не для вас, Павел Иоаннович. И шкварки вам не положены. Вы же духовного звания. А ноне пост великий.

— Пост великий, — ответил весело Розов. — Лесному зверю, Олька, не до законов божьих. Что попадет под руку, то и ест. А иначе и не убежишь от новой власти. Так-то вот... Полеживай лучше.

Точно ему это приказал Розов — Оса зарылся с головой в тюфяк, пахнущий потом, табаком, и, как одурманенный, забылся коротким тревожным сном.

Проснувшись, он не сразу разобрал голос лесника.

— С самогона это, Олька, а не с угара. Печку я скрыл вовремя. А тебя мутит с самогона. Да и не диковина: второй день наравне с мужиками хлещешь до сшибу... Поди-ка, два пальца в рот... И-эх... деточка...

Хлопнула дверь за лесником так сильно, что доски пола качнулись. Оса открыл глаза и увидел лицо сползающей с лавки Ольки — опухшее, как у утопленницы, желтое, с прилипшими к щекам прядками черных волос. Словно кто-то, пока она спала, лезвием острого ножа полоснул ее тугие щеки, и вот остались порезы, а в порезах запекшаяся черная кровь. Шатаясь и скуля по-собачьи, Олька побрела к выходу. Встал с пола, застегивая пуговицы куртки, Розов.

— А тебя тоже, попович, тошнит? — раздался голос Мышкова.

— Смотри, господин офицер, как бы тебя не замутило, — ответил Розов, стуча сапогами к двери с какой-то поспешностью.

Поднялся и Оса. Накинув на плечи шинель, двинулся к выходу. Теперь Никита вслед ему сказал насмешливо:

— Посмотреть, как Олька два пальца в рот...

Оса обернулся, хотел было выругать зло Никиту, но лишь поправил пятерней спутанные волосы и вышел.

Дождь угасал, цедил с неба тонкими серыми струйками. Тучи поднялись выше, летели быстро, растаскивались, как гнилая ветошь, и тогда открывались куски синего весеннего неба. Из глубины леса несло сыростью, смолистой горечью, запахом оттаявшей лесной подстилки. Возле опушки дядька Аким тяпал по стволу упавшей сухостойной березы. Услышал стук двери, оглянулся, зорко высмотрел Осу и снова замахал топором.

«Ждет, — подумал с тоской Оса, — когда уберутся «деловые ребятки». Ждет. Последние мы остались».

Где они теперь, те мужики и парни, что шли по лесам вместе с Осой и Срубовым, Павлом Розовым и Кроваткиным два года назад? Одних чоновские да милицейские пули уложили в землю, другие сидят в тюрьмах, а есть и такие, что вышли из лесов, сдались на милость Советской власти и теперь спят спокойно в избах, готовят, поди-ка, плуги да бороны к запашке, ворошат пласты коровьего да конского навоза в хлевах, судачат на завалинках с цигарками в зубах о продналоге да этих посевкомах.

От того отряда, что был в девятнадцатом году, остались вроде бы только они здесь, в сторожке, и собираются рассыпаться по России. А куда, коль вне закона. Оса усмехнулся невесело: «Будто в омут упали со склизкими берегами. Ползем и опять падаем, точно тараканы».

Он сошел с крыльца. Какое-то любопытство заставило его завернуть за сторожку. Здесь к стене пристроен невысокий навес для дров. За поленницами сосновых плах, сложенных лесником еще с прошлой осени, послышалось:

— А еще венчать хотели. Как не стыдно... Куда я, залапанная...