— Но как же так? — заикаясь, спросил он. — Лошади нужны заводу. На них вывозим в уезд декстрин и саго. У нас план... Да и ключ в заводской конторе.

Бандиты захохотали, обступив его и жену, полную дебелую женщину. Один сказал:

— По плану, стал быть, нынче стало... Ишь ты, хозяева...

Другой, с маузером, оглядел жену инженера:

— Себя откормил на крахмале, а жену еще пуще.

Третий, высокий и черный, в распахнутом пальто, кивнул на шкаф:

— Поди-ка, золотишко есть у них. Эвон, баба-то, в ажурных чулках щеголяет. Порыться надо бы...

И, слыша такие речи, инженер совсем растерялся. Он взмок и, чтобы утереть потное лицо, полез в карман за платком. Выстрел из маузера повалил его на стол, на котором стояли кринка с молоком, чашки, плошки, чугунок, кастрюля алюминиевая с деревянным половником. Стрелявший обшарил карманы, с кривой виноватой ухмылкой сказал:

— Думал, он за наганом полез. А там платок сопливый. Ну, не дергался бы.

Он обошел повалившуюся в обмороке жену инженера, снова оглядев ее всю долгим взглядом, взял с окна бутыль, откупорил пробку, понюхал. Отставил, узнав, что это соляная кислота. Из кринки отпил глоток молока. Предложил высокому и угрюмому, в шинели, с винтовкой в руке. Тот пить не стал — помотал головой. Тогда владелец маузера, а это, как узнали потом, был Розов, сын игумновского священника отца Иоанна, смахнул с комода бронзовую фигурку женщины, сунул ее в карман кожаной куртки и кивнул на дверь. Выяснилось потом, что были это еще Срубов и Кроваткин, лошадник из Игумнова, и сам Ефрем Оса, тот угрюмый парень в шинели. Вот пятого не узнали и девицу никто не знал. Она толкалась в дверях с узлом, как на вокзале.

Видимо, выстрел встревожил бандитов, потому что больше ключа не искали и к конюшне не вернулись. Проулком живо сунулись к лесу, через вывернутые пни и коряги — разработку — скрылись в чаще. Два заводских охранника, прибежавших с винтовками к дому инженера, наверное, рады были исчезновению бандитов. Идти следом за ними и наказать их пулями они отказались. Мало ли, сидят бандиты в кустах да ждут, когда кто-то набежит по следу из переполошенного поселка.

Люди стояли вокруг милиционеров и крестьян и ждали от них слов. Потом кто-то сказал с ненавистью:

— Пора бы вам освободить нас от них.

— Пора бы избавить, — добавил кто-то из толпы.

Зародов обернулся к Колоколову, одной рукой державшему на уздечке Стрелку.

— Трогаемся дальше, Федор Кузьмич. Пока не догоним.

Он был полон ярости и даже бешенства. Наверное, раздайся сейчас выстрелы из лесу, первым бы, а может, и один пошел с наганом в руке, не сгибаясь, не прячась. Но Колоколов покачал головой. Колоколов был бывший унтер-офицер, провоевавший всю германскую. «Идти сейчас в темноту, плохо зная лес да еще незнамо куда?»

— Дать надо людям отдохнуть, Афанасий, — сказал он мирно, приглаживая белые девичьи кудельки на лбу. — Если люди выдержат, то коней замучаем. Не поены, не кормлены. А лошадей надо беречь для запашки. Сам же говоришь, что Советская власть недосевов не потерпит.

Может, знакомое изречение заставило Зародова нехотя согласиться дать людям отдых в этом заводском поселке.

Завком отвел им ночлег в одном из теплых складов, рядом с мешками крахмала, бочками из-под соляной кислоты, на тюфяках, принесенных жителями поселка, на мешках и рогожах. Окна в складе давно были выбиты и закрыты наглухо досками. Было в нем темно, стояла пыльная, кислая духота. Но люди отряда не заметили этого: наскоро перекусив, напоив лошадей, повалились спать.

Утром выступили из поселка в тихом и скорбном молчании жителей. Через выдернутые пни, коряги и ямы разработки углубились в лес, отыскивая путь прошедшей здесь вчера банды. Сперва находили отпечатки сапог, сломанные кусты, окурки на первой зелени. Потом на одной из речонок следы потерялись. Покружившись безуспешно по лесу и вдоль речонки, Колоколов и Зародов решили свернуть к ближайшей деревеньке. Здесь их тоже встретил плач. В одной избе на деревянной кровати лежал невысокий испитой парнишка и дышал тяжело, как перед кончиной. Обнаженная костлявая рука его была замотана полотенцем, узкое лицо с немигающими грустными глазами запрокинуто на подушке — смотрело в потолок, низкий и темный от копоти. Рядом с пареньком сидела мать, вытирая слезы.

Две девочки в длинных рубашонках, босые, сунув, как по команде, пальцы в рот, смотрели на Колоколова завороженными глазами. Между огромными чугунами для варки пойла скотине ползал ребенок, попискивая тихо. Личико его было в темных пятнах сажи. Синими от стылого воздуха избы ручонками он цеплялся за ухваты, за хворост, приготовленный для топки, за горшки с битыми краями, за опахало из петушиных перьев. Все это гремело, шуршало, падало. Но никто не обращал на него внимания.

Хозяин избы, в шапке — одно ухо вверх, другое вниз, — в армяке, запачканном мучной пылью, хмуро рассказал милиционерам и крестьянам отряда:

— Заявился за сыном, похоже как, Срубов. Играть — с гармонью куда-то. Нас дома не было, молоть зерно ездили в Поздеевское. Вот он тут и похозяйничал. Погнал Пашку, а Серега заступился за брата, хоть и хворый. Корить стал, чтобы не трогал. Тот его сапогами...

Отец не договорил, торопливо отвернулся и шмыгнул в дверь. Собравшиеся соседи досказали за него:

— Кровью даже харкал Сережка-то. Подняться сам до кровати не мог. Поди-ка, все у нутрях отшиб.

Куда Срубов увел парня, они догадываются: скорее всего — в семидесятый квартал к леснику Акиму Кувакину. Больше некуда, поблизости на пять верст нет деревень и сел, а только лес да болота, да разве еще монастырь в Посаде. Так не в монастыре же отплясывать под гармошку.