Розов вывернулся из его рук, тяжело задышал. Рука поползла за борт куртки. Мышков раньше успел выхватить револьвер из кармана галифе.

— Да вы что? — заорал Оса.

Со скамьи метнулась к окну Олька, схватила с подоконника бомбу-самоделку, обернулась. Коса плеснулась на плечо черной змеей.

— Брошу бомбу! — закричала и вскинула руку.

— Эй, Олька, — тихо, с робостью глядя на нее, попросил Срубов. — И верно, не тяпни. Тут от нас с тобой требуха одна останется.

Мышков опустил револьвер в карман, вытер потный лоб рукавом и усмехнулся кривой виноватой ухмылкой.

Розов тоже отошел в угол, сел с Растратчиком, насмешливо дергая пухлые губы:

— У господина офицера больная душа.

Срубов боком шагнул к Ольке, вырвал у нее из руки бомбу и тут же с ходу влепил затрещину в тугую глянцевую щеку.

— Не соска, дуреха ты этакая. Бомба, чай...

Олька взвыла истошно, точно ребенок в зыбке, круглое галчиное лицо ее вмиг оплыло влагой. Уткнулась головой в кучу шинелей на скамье, запричитала:

— Надоело потому что. Только ругань и пьянка. Только одно и знаете. Убегу куда глаза глядят.

Срубов подсел к ней, стал гладить ее крутую спину, полные бедра под черной длинной юбкой и был сейчас похож на доброго отца, успокаивающего любимую дочку:

— Заутро уедем. Заживем где-нибудь, как люди. Хату я тебе сыщу красивую, с яблонями чтобы. Вола купим, корову... Заживем, как никто еще не жил.

Олька перестала всхлипывать, отерла щеки ладонями и засияла солнышком, выпавшим из дождевых луч. Маленькие зубы забелели в сумраке сторожки.

— Вот так, — проговорил ласково Растратчик, помотав своей бычьей башкой. — Как о хате разговор, так и слезы куда девались. Хочется пожить по-хорошему девке. И мне хочется, — прибавил он, уставившись в разложенные по полу карты. — Отсижу свое и — домой, к семье. Буду ходить снова в какую-нибудь контору, щелкать костяшками туда и сюда. Вечерком пойду пиво пить, иль там в гости к родне.

Мышков встал над ним, заложив за спину руки, покачиваясь привычно. С минуту разглядывал сверху покрытую редким пухом у затылка да возле ушей голову Растратчика, его жирные щеки, обложенные чирьями, жидкую грудь под грязной мятой рубахой. Проговорил четко, как прокурор в губернском трибунале:

— Вас расстреляют, господин Растратчик.

Растратчик выронил карты на колени. Стал подниматься с пола, выкрикивая Мышкову в лицо:

— Я не подлежу! Я только растратил казенные деньги... За это...

— За это, — отстранился Мышков с брезгливостью.

— Вася, — топтался Растратчик теперь возле Срубова, обнимающего снова Ольку. — Ты-то знаешь, что я не убивал кооператора.

— Так, — зверски ощерил рот Срубов, — милостыню клянчишь, на кассацию рассчитываешь, колода ты этакая...

Он вскочил, размахнулся, и не ожидавший удара кулаком по носу Растратчик с грохотом повалился на пол. Сидел, растопырив ноги, мотал головой, и показались из носа дегтярные капли крови. Вот он заныл потихоньку, как заплакал, кривя толстые губы, шаркая об пол босыми пятками.

— Уйдет ведь кровью, — пожалела Растратчика Олька. — Ну-ка, дядя...

Она присела подле него, стала вытирать ему лицо тряпицей. Приговаривала при этом ласково:

—Эка, как тебя разукрасил, словно маляр какой. Батяня-то покойный мой с кистью все вожжался. В господские дома его перво-наперво звали. Нагляделась, как махал он. Ты ложись-ка, дядя, на спину, кровь-то и остановится.

Растратчик послушно повалился на спину, стукая локтями о доски пола, сопя жалобно. Розов проговорил, обращаясь к Срубову:

— Ну и жена у тебя будет, Вася, добрая. Что тебе фельдшер. Коль расквасят нос, живо обласкает, заговорит да оближет, что кошка молоко с блюдца.

— Была нужда, — фыркнула Олька, поводя тугими плечами, — мне хулигана не надо.

Розов, а вслед за ним Оса и Никита так и ахнули в дружном смехе. Мотая головой, бормотал Кроваткин:

— Хулигана? А кто же это такой, Олька? Или же монашенка какая? Самый и есть он хулиган да варнак.

Даже сам Срубов тянул рот в кривой усмешке. А Олька выскочила на середину сторожки, точно собралась в пляс, закачала юбками, завертела головой — коса полетела туда и сюда. Была она сейчас схожа с цыганкой: и черной косой, темным пушком на верхней губе, черными от сумрака сторожки глянцевыми глазами навыкате, высокими сапожками с пуговицами и своим крикливым голоском. Только бы серьги в уши да цветастую шаль на плечи. Кричала Олька сердито:

— Нет уж! Вот увезу его, и будет он, как все люди! Пусть с землей возится да за лошадьми ходит.

— Полно-ко тебе сорочиться, Олька, — поморщился Срубов. — Не смеши мужиков.

— Пусть посмеются.

Олька похлопала себя зачем-то по юбкам, оглядела сторожку. Чем-то осталась недовольна, протянула капризно:

— А то скучища с вами. Ни песни, ни плясок... Хоть бы граммофон нашли.

— Граммофон, — засмеялись бандиты. — Ишь ты чего, Олька, захотела.

— Граммофон, девка, штучка дорогая, — забурчал Кроваткин. — Я вон за него, помню, отдал новехонький возок. А теперь распевает мой граммофон в совхозе в Андронове.