— С ним все, — ответил он хрипло и стиснул челюсти конвульсивно. Живот пронзила боль, как перед рвотой, рот наполнился отвратительной и горькой, как полынь, слюной.

— С ним все, — торопливо повторил он, чтобы прогнать эту нахлынувшую слабость. — Одним из банды меньше...

— Куда его теперь?

— В Никульское свезем... В милицию.

— Возьмите меня в дорогу, — попросила жалобно она. — Из Никульского я пойду в уезд, а там сяду на поезд.

— Нет, — ответил он строго, — вам надлежит быть здесь. Может быть, скоро вы узнаете о муже. Его иль возьмут живым, или застрелят.

Она вскрикнула, а он добавил, клоня голову, чтобы не видеть ее умоляющего взгляда:

— Должны взять или застрелить...

Ему вспомнились клочья тумана, летящие от Аксеновки, от реки, едкий дым срубовской папиросы, от которого першило в горле, неприятный металлический голос мужа этой вот молодой женщины: «Что ж, так и отпустить голубка?»

А еще длинное костлявое тело, падающее за скамью, с грохотом опрокинутого ведра с водой, с черпаком.

— Он был здесь?

Она кивнула головой:

— Один раз, день назад. С час был всего и ушел. Боялся чего-то. Обещал прислать за мной человека. Вот Симку и прислал... как говорит сам Симка, а записки не было.

— Про банду Симка не говорил?

Она сама спросила его:

— А зачем это ему говорить было? Не знаю, куда бы он меня увел...

Вздохнула, сцепила пальцы с какой-то торопливостью, прижала их к груди:

— Он всегда молчал. Сидел возле Михаила Антоновича и молчал. И в тот первый раз тоже только сидел. Только когда Михаил Антонович вдруг стал кричать — я это из другой комнаты слышала: «...и тебе записал бы, Симка, добра», — вот тут что-то сказал. Потом выругался громко, а немного погодя и ушел в совхоз. Наследство, вероятно, обещал, — глянула она на него внимательно.

Он усмехнулся:

— Пообещал... Какое там наследство. А муж ваш тоже не рассказывал?

Она промолчала, и тогда он снова спросил:

— Отчего все же вы не ушли с мужем?

Она встрепенулась, и глаза блеснули сердито:

— Куда бы это я с ним? В Венецию? — ответила. — Его жизнь меня стала страшить. Он не тот, что был в семнадцатом году, когда я познакомилась с ним. Он ходил мимо нашего дома, по набережной Волги, с друзьями офицерами. Заметил как-то меня в окне, ну и... И я его заметила. Потом много гуляли. В беседке сидели не раз. Не задумалась, когда он мне замуж предложил, хоть и восемнадцати еще не было... Говорил красиво, стихи читал вроде северянинских.

Она не договорила — голос ее оборвался.

В тишине послышался скрип колес. Как-то сразу стало легче — только сейчас заметил, что держит в одной руке кольт, в другой обрез. Отложил обрез на скамью, а кольт сунул в карман. И только сейчас с грустью осмыслил все, что она ему сказала. С грустью и с завистью.

Да, ему было всего-то девятнадцать лет, он был моложе Лизы. Он тоже хотел бы ходить набережной мимо церкви Воздвиженья, смотреть в окно на это милое лицо, а потом целовать эти пухлые маленькие губы в беседке. Но вместо этого у него кражи по «тихой» и по «громкой», «похищенное дамское пальто полуклеш», «платье атласное поднебесного цвета», «гарусный платок», «бумажные дамские чулки», «кафтан люстриновый». Вместо этого «шалманы» с ворьем и проститутками, облавы, банды, которые мешают крестьянам и рабочим строить новую жизнь.

— Я его видел, — признался Костя, — в Ополье. Есть такая деревня. Вместе с бандитами шел, как ярый враг Советской власти.

Она опять вскрикнула, закрыла лицо ладонями. А он подумал: «Странная женщина... живет в городе среди пролетариата, который строит новую жизнь, а не разберется толком, что к чему».

— Придет время, — добавил безжалостно, — и вы еще больше о нем узнаете. Если захотите.

Влетел Санька с наганом в руке, зорко приглядываясь к сидящим на скамье.

— Ну что? — закричал. — Что за выстрел?

— По Симке, — ответил Костя, подымаясь со скамьи. — Пусть арестованные вынесут убитого. Повезем в Никульское... А вы, гражданка Мышкова... — Она тоже встала — лицо ее задрожало, губы поджались. Вот-вот она сейчас разрыдается. — Вам надлежит остаться здесь, — жестко сказал он. — Ничего не поделаешь: юридические законы.

Второй день на амбарной двери высокие бутыли, засохшие ломти хлеба, соленые грибы, лук в плошке — единственной посудине, из которой питался лесник в своей квартире. Чугунные головы от сизого махорочного дыма и сивухи, хмельные голоса, нездоровые подглазины, трясущиеся руки, жадно хватающие кружки, хлеб, окурки цигарок. То песня «Когда б имел златые горы», то ругань со сжатыми кулаками, с ненавистью в глазах — ругань между людьми, смертельно надоевшими, опротивевшими друг другу.

В это серое дождливое утро Мышков упрекнул Розова за то, что тот упустил агента. Его лицо перекосилось, когда цедил сквозь зубы:

— Довертел своим маузером... Предлагали пустить в расход.

— А ты что рот раскрыл с зубами, — огрызнулся Розов. — Поменьше бы о жене думал.

У Мышкова задергалась щека, он втянул голову в плечи, согнулся так, словно бы его только что ударили кнутом по спине. Все в сторожке замерли в ожидании. Но он тут же разогнулся, заслонив окно, рукавом кителя протер потное стекло. Кажется, громче стал слышен шум дождя по стеклам, по крыше, по лесу.