— В библии сказано: «люби ближнего, как самого себя».

— Закричу! — взвизгнула вдруг Олька. — Отпусти...

— Я тебя рукояткой, — донесся с короткой руганью голос Розова, — а потом под сторожку к крысам... Ну, пикни мне только...

Затем опять возня, теперь с хныканьем Ольки, с сопеньем, с хрустом щепок. Пошатывались поленницы.

Оса сплюнул, подумал злорадно: «Ну-ка, Васька-то узнает».

И тут же из леса донесся голос Срубова.

Оса торопливо отбежал от навеса, поднялся на крыльцо. За сторожкой на тропе, меж деревьев, увидел Срубова. Он шел за спиной парня с гармонью. Парень был коротконогий, в зимней шапке, с желтыми волосами, падающими на виски.

— Вот тебе и музыка, — закричал Срубов, разинув толстогубый рот. — Сейчас нам этот Митряй отшпарит и кадриль, и «златые горы». Давай-давай повеселее, — подтолкнул он вставшего вдруг возле крылечка парня. Тот перекосил жалобно узкое лицо подростка и шагнул к двери. Войдя в сторожку, Срубов оглядел ее обитателей, спросил с беспокойством:

— Сговоренка где моя?

Не сразу и неохотно ответил Никита:

— Тошнит ее... В лес пошла.

— Так, — проговорил Срубов.

— А Розов где?

И уже с яростью, потряхивая наганом возле носа Осы, точно был в застенке на допросе:

— Попович где, тебя я спрашиваю?

— Тоже по нужде пошел, — соврал Оса, с усмешкой глядя в его налитые кровью глаза. — Олька в одну сторону, а Павел в другую.

— Так, — снова сказал Срубов. Он затравленно оглядел сторожку, даже низкий потолок, прислушался, как ждал оттуда звуков и шорохов. Потом толкнул дулом нагана парня, державшего гармонь.

— А ну, играй, чего стоишь?

Парень мешком бухнулся на скамью, зашарил пальцами оббитые кнопки старенькой тальянки.

— Эва, — протянул насмешливо Кроваткин, по-поросячьи растирая спину о бревна стены. — Да он и играть-то не умеет, Вася. Кого же это ты привел?

Парень склонил голову и вдруг заплакал. Тер щеки рукавом пиджака, длинного, с засохшей навозной коростой и приговаривал:

— Брата он моего избил, большака... За что избил? Ни в офицерах, ни в комиссарах — нутром болел, больше на полатях да на печи. За что брата?

— За что брата, — передразнил его Срубов. Он обернулся и пояснил Кроваткину: — Принялся меня честить — мол, бандит я да мародер. Погибель послал на мою голову. Ну и не сдержался. Сапогом его в брюхо. А потом стал бить смертным боем. Психованный я тоже, вроде вон Растратчика.

— Тот парень, может, злой был на Советы, а ты его бить, — не удержавшись, зло упрекнул Оса. — Без разбора стал, взбесился совсем, Васька...

— Вот как, — почему-то тихо и с нехорошей усмешкой сказал Срубов, вскинул наган. — А я и тебя могу, Оса. Давно по тебе смерть облизывается...

— Не дури, — поднял руку Оса.

Он хотел добавить, что Ваське следовало бы поберечь патроны на милицию да чоновцев. Но так и остался с открытым ртом, потому что острая боль пронзила низ живота, согнула, ударила по коленям. Он упал неловко, боком задев край скамьи, вцепился руками в полы шинели и тут увидел расширенные безумные глаза Кроваткина. Он подымался, как зверел от запаха крови, которая быстро пропитала ноги Осы. Вот перехватил из руки в руку карабин.

Хлопнула дверь, и вбежал кто-то. Голос дядьки Акима, истошный, как у бабы над покойником:

— Милиция! И-эх ты, дождались вместо Симки... Достукался и я с вами.

— А-а-а-а, — завыл, будто смертельно раненный, Кроваткин, пригнувшись, прыгнул через Осу. — А-а, — выл уже на крыльце.

И топот ног мимо Осы. Он повернулся на спину, боль поднялась к горлу, затуманила глаза. Тело закачалось, как на волнах.

— Мотай, — сказал уставившемуся на него гармонисту. — Беги давай, а то пристрелю.

Парень загремел гармонью, сунулся в дверь. Тут же еще шаги на крыльце. Теперь увидел над собой лицо Розова.

— Не гадал я, Павел, — пробормотал с усилием Оса, — что от Васьки кончусь. Вот не гадал...

За сторожкой гулко бахнул выстрел, другой, третий. И сразу, как горох по стене, залп. Загудело, зазвенело в конторе, задребезжала крышка на чайнике возле печи.

— Кроваткин это, — пояснил быстро Розов. — Ну-ка я тебя...

Он подхватил под мышку Осу, поволок к двери.

— Брось-ка, — попросил Оса, покрываясь потом, не находя даже сил закричать от страшной боли. — Брось-ка...

И потерял сознание. Очнулся в буреломе, в кустах шиповника, на которых темнели сморщенные прошлогодние ягоды.

С сучьев деревьев на лицо ему сыпались пригоршнями крупные капли дождевой воды. Звенела птица, радуясь концу ненастья. Было зябко, так зябко, что боль даже не чувствовалась, а чувствовался лишь этот холод, проникающий из влажной земли в спину, в тело. Даже застукали зубы, и он открыл глаза, увидел согнувшегося Розова с маузером в руке. Смотрел он в лес, и маузер подрагивал. Как будто его подталкивал под руку кто-то невидимый.