— Новичок я, — хмуро ответил Санька.

Она быстро глянула на него, потерла руки. Но ничего не сказала больше. Уставилась задумчиво на поплывшую под колесами тропу богомольцев средь высоких сосен, похожую на узкий и темный коридор. А ехать им теперь, и правда, было все равно куда. Главное, ближе к банде.

Еще там, в Никульском, они приняли решение: у них наган и кольт, у них патроны. А этого достаточно, чтобы вступить в бой с пятерыми бандитами. Важно только подобраться неожиданно и начать этот бой первыми.

— Там стреляли утром, — вдруг проговорила с печалью в голосе Груша. — И выстрелы, и взрыв слышала. Может, и Ефрема вашего уже убили, а вы едете...

Санька и Костя снова переглянулись.

Значит, они все же опоздали. Опоздали потому, что много времени потеряли на пути от дома Мышкова. Сперва остановились возле совхозной конторы. Вызвали на крыльцо агронома Фомичева. Стоял агроном в сумерках, близких к ночи, на крыльце в накинутом на плечи пиджаке и плакал, вспоминая свою жену и сына. Волосы рассыпались на висках, очки туманились слезами, и он то и дело стаскивал их, тер пальцами и, надев на нос, опять оглядывался на телегу, на мертвого Симку Будынина, на арестованных Шаховкина с Овиновым. И все бормотал, потерянно и тихо, прерывисто:

— Как разогнули ручонку-то у Кольки, а картошина теплая еще... Смятая только... Вся смятая.

Потом в Никульском дежурный долго не мог прийти в себя при виде ночных гостей. Особенное недоумение вызвал у него арест волостного милиционера. Не сразу открыл камеру для арестованных, чтобы впустить в нее Шаховкина и Овинова. Начал было ссылаться на Колоколова: мол, без него не имеет права...

Легли на лавках в дежурке, дурея от плохо протопленных печей. Потом заломотился в дверь Филипп, стал орать, что он пожалуется самому Дзержинскому или Петровскому, что незаконно сидит в этой темноте и вообще «Пахомов ответит». Успокоился наконец-то сам, угомонился, так ему на смену дежурный — как видно, случайный человек в милиции — стал жаловаться на невзгоды службы. «Попробуй поработай, если тебе норма хлеба один фунт, да сахару шесть золотников [5] , да мяса тридцать золотников, да горсть подболточной муки. После такой еды постой восемь часов в мороз или весеннюю слякоть в ботинках-старье да рваном зипуне». Словно он, Пахомов, не знает, словно он получает тройной паек.

Поднялись утром, обалдевшие вконец. И если бы не снаряжать лошадь, не пить чай в трактире, а ехать сразу, вовремя были бы у конторы.

— Давай повеселее гони, — не выдержал Костя. — Что она у тебя плетется нога за ногу...

— Как мальчик, торопится, — язвительно сказала Груша, заколыхавшись с подводой, и спрятала пальцами выпавшие на висок волосы.

— Я тебе не мальчик, — отрезал он.

— Ну, тогда бандит... — усмехнулась она. И в этой усмешке он уловил явственно, что она все знает о них: и то, что не бандиты, и то, что не от Симки они.

— Ну, пусть и бандит, — выдавил он опять грубовато. — Помалкивай лучше.

Он глянул на Грушу. В ее глазах — тоска, безучастность. Почему она все же поехала? Могла бы отказаться. Могла бы вообще прикинуться незнающей. Дескать, кто это такой Симка, кто такой Оса? А вот села и поехала. К отцу, а поехала... Не беспокоит словно ее это. И как догадавшись, о чем он подумал сейчас, Груша проговорила тихо:

— Отца мне жаль... Вот уж кого. В первую революцию отбирал оружие у графа Шереметьева в имении. Для революционеров. За это его и на каторгу сослали. А вернулся и запил с горя, оттого что без него мать моя умерла. Да так запил, что и опустился вовсе. Кто напоит, тот и друг. На зимнего Николу год назад пришел к нему человек в сторожку, ночевать да обогреться. Назвался агентом из Уездпродкома. Потом снова пришел. Опять поил отца да обогревался. А в третий раз явился с Ефремом, вот с Осой этим. И вышло, что не продагент это был, а бандит какой-то. С того и началось... Знает, чем грозит ему это домовничество с бандитами, а принимает. Поят потому что...

Костя слушал с удивлением. Вроде как она все это не бандитам, с поручением от Симки, а агентам розыска, с сотрудниками милиции говорила начистоту, хоть в протокол заноси.

— А Ваську тебе не жалко? — спросил Санька не оглядываясь.

Она скривила тонкие губы, с какой-то торопливостью забила снова прядки волос за платок:

— Как не жалко. Василий обещал увезти на юг. Хату, мол, купим. Корову да вола заведем. Полюбилось мне это, размечталась. Ведь тридцать лет. Соседки бы не тыкали пальцем.

— Олька у него Сазанова, — вставил Санька, погоняя слегка лошадь ременным кнутом. — Говорил же я тебе...

Она засмеялась, как в тот раз у калитки, с какой-то, как показалось Косте, недоверчивостью. Тогда Костя, уже злобясь, досказал за Саньку:

— И венчаться они собрались прямо в лесу. Был я в Аксеновке — все слышал и видел.

— Я тоже слышала, — донесся до него голос Груши, глухой и полный тоски. — Все, что надо.

— Это от кого же? — так и встрепенулся Костя, жадно разглядывая краснеющее от влажного ветра лицо женщины.

— От деда Федота...

— Тррру, — откинулся с вожжами Санька, останавливая лошадь, оглядываясь на Костю. А тот тихо и с зеленой злобой:

— Что ж это ты, гражданка? У тебя гостит дед Федот, а ты нам басенки о своих коровах с волами.

— Утром рано он заявился, — продолжала Груша, словно не замечая злых глаз Кости. — Велел передать Симке, если он поедет мимо, чтобы в Аксеновку не торил дорогу. Там милиция. И что банда будет в сторожке у отца. А еще — что болтается человек из губернии поблизости. В сапогах высоких, в папахе, кожушке...