— Покажите, как идти к леснику! — сказал Колоколов.

Вызвался один из крестьян. Он сбегал в свою избу, вернулся с ружьем, перепоясанный патронной лентой, которую, как он сам тут же пояснил, «строфеил на турецкой кампании».

Подводы оставили в деревне с Самсоновым, а сами, налегке, беглым маршем направились к лесу. В лесу рассыпались цепью, охватывая сторожку в кольцо. Шли тихо, осторожно переступая через сучья валежника. Но захватить врасплох банду не удалось. Шаги в лесу уловила собака. Залаяв, дала знак своему хозяину, а хозяин дал знак бандитам, как выяснилось позже на следствии. Иначе Кроваткин не успел бы залечь со своим кавалерийским карабином за сосной на пути отряда. Его первый выстрел остановил Михаила Кузьмина. Затрещавший позади кустарник заставил Колоколова обернуться. Увидел, как медленно заваливается на спину один из братьев, кинулся к нему, рискуя попасть на мушку стреляющего:

— Иль ранен? Эй, Михаил...

Кузьмин не ответил, раскидывая руки по кустам можжевельника, синие глаза его стали закатываться под веки, фуражка свалилась, будто кто-то невидимый сбил ее щелчком.

— Ах ты черт, — прошептал Колоколов, глядя с яростью на чернеющую сосну, откуда гремели выстрелы.

Гул, точно гром в небе, покатывался между стволами. Вскрикнул Гаврила, ухватился левой рукой за плечо. «Вот тебе и меткая рука. Кончилась, быть может, — подумал Колоколов, по-пластунски продвигаясь за кустами. К раненому, стонущему тихонько, первым подобрался Зародов. Стал расстегивать шинель, приседая от каждого нового выстрела.

— Ах ты черт, — снова прошептал со злостью Колоколов.

Он перебежал небольшой лужок, пополз дальше, упруго и быстро вжимая локти в сырую землю, пахнущую прелым листом, грибами. Из-за сломанной и поваленной ольхи разглядел впереди голову стрелка — двумя выстрелами из нагана заставил замолчать его. Пули полоснули коричневый голый череп, залили кровью лицо, так что Колоколов не признал убитого, а признав, удивился:

— Старика в заслон поставили. Ну и дела.

Милиционеры и крестьяне, затаившиеся за деревьями, ждали еще выстрелов из глубины леса и целили из ружей, из винтовок и наганов. Но стояла тишина. В этой тишине послышались тихие всхлипы Евдокима Кузьмина, застывшего на коленях возле убитого брата. Над ним склонился Никишин, стал гладить по плечу, а сказать не мог и слова: горло, видно, перехватило от жалости к своему односельчанину. Но вот Евдоким вытер мокрое лицо ладонью и, обводя глазами небо, сказал:

— Птахи как разливаются. Стрельба, что на германской, а вот не улетели. Весна потому что. Скоро, знать, и кукушка закукует. — И, уже нахмурившись, попросил: — Вы бегите, а я посижу самую малость.

Тогда Зародов махнул наганом, и отряд стал надвигаться на опушку. Выстрелов больше не было ни в лесу, ни возле сторожки. Первым встретили паренька с гармошкой. Его обступили настороженно, хмурые, озлобленные. От него и узнали, что один из бандитов был ранен, а остальные побежали кто куда. В сторожке увидели на полу пятна крови, опрокинутые скамьи, узлы с тряпками, перевернутый чайник, карты россыпью возле стены на тюфяке, обвязанный широким платком сундучок, набитый деньгами, шинели, бутылки. Под навесом, за сторожкой, обнаружили забившуюся между поленницами сидящую на земле Ольку Сазанову. Похоже было, что она не в себе. То принималась плакать, растирая опухшие щеки кулаками, то вдруг с какой-то поспешной стыдливостью одергивала на себе мятую юбку с оборками. И все оглядывалась, все искала кого-то. Колоколов взялся ругать, мотая перед ее носом пальцем:

— Вот матка узнает, какая ты здесь, с бандитами — то-то ей радости будет.

Олька не поняла смысла его слов, спросила вдруг, с какой-то мольбой глядя в лицо:

— А если поймаете сына игумновского попа, что сделаете с ним?

— Под суд отдадим, а там ему расстрел — самое меньшее, девка, за такую жизнь, — ответил сурово Колоколов. — Да и саму-то под суд надо. Судить и пороть чересседельником.

— Так ему и надо! — не обратив внимания на последние слова начальника волостной милиции, закричала Олька и погрозила кулаком.

Куда побежали бандиты, она не видела.

— Как выстрелили, так я и обмерла, и глаза закрыла, и уши заткнула, — пояснила и опять заплакала. Тут же успокоилась, стала рассказывать о Срубове, который собирался венчаться с ней, а потом ушел, оставив ее одну с этими бандитами.

Вьюшкин и Башкиров привели хозяина сторожки Акима, с топором в руке. К ногам его, потявкивая, жалась собака.

— Я сам вышел, — объявил он, покачиваясь. — Не имею вины за собой. Что были они у меня — каюсь; а помалкивал — иначе они меня бы пилой распилили или топором тяпнули. Один в лесу, защитить некому.

Он повертел в руке топор с налипшими на лезвие кусками глины, как будто собрался очищать его. Зародов отобрал у него топор, спросил:

— Куда подевались остальные?

Лесник махнул рукой на кусты, уходящие вниз от сторожки, по мшистым буграм.

— Им не уйти далеко. Буреломы, а за буреломами овраги. Разлились они страсть как! На лодке не переберешься, не то что вплавь. Так что рядом будут мотаться.

И торопливо уже, теребя бороду пальцами, заглядывая в глаза Зародову:

— Я же старый социал-революционер, Афанасий Власьевич. Ты знаешь это. Я же из РСДРП, на каторге сидел за конфискацию оружия в имении графа Шереметьева.

— Тем хуже, — ответил Зародов, отворачиваясь. — Значит, ты предал РСДРП.

Он приказал милиционерам посадить лесника под стражу в его контору, а сам повел отряд дальше по кустам ивняка, осыпанным каплями воды, как инеем. Уже пробивалась трава, и сапоги, сминая ее, оставляли глубокие следы. Глухо гудели кроны сосен от ветра, поднявшегося вдруг. Трепетали нежные сережки осин, гибко раскачивались ветви черемухи, усеянные робкими почками.

Один раз Зародов оглянулся на Колоколова, идущего рядом с ним, сказал обеспокоенно: