— Надо в милицию тебя, — ответил Санька и ухватил старика за рукав.

Туг случилось совсем неожиданное. Старик повалился на колени, откинул голову, из-за рубахи выпал крест и заплясал на щетинистом кадыке.

— Вонми скорбящему гласу моему, — завыл он, подымая руки в небо, полное сини и огня. — Избавь от ворога, от бандита... Спаси меня...

Толпа сдвинулась около Саньки. Он увидел на лицах сначала растерянность и удивление.

— Да это же Санька Клязьмин из Игумнова, — проговорил коренастый, в сапогах и плаще мужик. — Федора Клязьмина сынок. Все шарыганил. А теперь вон с Осой, за бандитское, знать, ремесло взялся...

Санька смутно припомнил мужика — вроде как из Хмелевки. Вроде как свояк Авдеева, председателя Игумновского сельсовета. Но, обращаясь к нему, сказал мирно и просяще:

— Ей-богу, из милиции я... А дед Федот связан с бандой Осы.

— А документы у тебя из милиции? — спросил кто-то в затылок, и лица у людей стали совсем угрюмы.

— Банда! — взвизгнула сбоку синеглазая женщина. — Когда нам покой от вас, окаянных?

— Верно, окаянные! — гулко бухнула толпа. Она теснее сомкнулась вокруг Саньки, и он полез в карман за наганом. Может быть, вот этого и не следовало делать.

Несколько рук вывернули ему кисть, тяжелые удары посыпались в спину, в затылок. Все завертелось, закружилось перед лицом: мост, река — откуда-то сверху, как с неба; синие облака и синие глаза бабенки, открывающей широко рот, с визгом наступающей на него; вскинутые посохи стариков, как штыки винтовок. Кто-то сзади смаху хвостанул палкой по голове, и Санька неловко кувырнулся на бревна. Сознания он не потерял, но было ощущение, что боль в голове — как муха в разбитом окне: жужжит тонко и далеко, и стекло вместе с ней жужжит. А еще показалось, что пинают ногами, подталкивают к краю моста не его, а кого-то другого.

— Да вы что, — прошептал Санька, глянув в воду. — Да вы, люди, чай, молиться идете...

А река тянула к нему холодные руки — в них куски льда, в них малиновые кусты, кусты шиповника, а вот дровни, обломки сколоченных мостков, с которых в какой-то деревне полоскали зимой белье.

— Опомнитесь...

Он шарил руками по ногам — по этим бабьим сапожкам, по хромовым, пахнущим ваксой сапогам, по лаптям стариков, цеплялся за юбки и платья, за полы плащей и армяков. И все пытался поднять голову, чтобы увидеть деда Федота, но его не было среди мятущихся лиц.

— Опомнитесь...

...На всю жизнь останется в памяти Саньки Клязьмина ненависть простых людей к бандитам. Эти вот пахнущие ваксой сапоги, лапти, эти лютые глаза, свербящие тишину крики приведут его вскоре к Колоколову. И станет он волостным милиционером на Игумново и Ченцы. Будет гонять на лошади с наганом в кобуре по глухим деревням и селам, составляя акты на незаконные порубки леса, разбивая самогонные аппараты, разнимая с риском для жизни драки деревенских парней, выгоняя из лесов последних дезертиров.

Будет... А пока он царапал ногтями скользкие бревешки и ледяной холод реки сжимал ему горло. Он видел эту бурую от глины воду у самых глаз. Еще немного, и река обнимет его, раскачивая, помчит вниз, туда, к Воробьиной мельнице, к разрушенной плотине, зияющей страшно смолистыми обломками свай.

Грянул выстрел с дороги, и толпа отхлынула разом. Ноги замелькали уже на другом берегу — вереницей богомольцы стали подыматься в гору, в лес, ведущий в Посад, в монастырь. А в луговине заплескались колеса, заскрежетали втулки и послышался чей-то совсем незнакомый Саньке голос. Он попытался встать, а сил не хватало, оперся на перила.

— Понадеялся я на себя, сам захотел арестовать, — сказал соскочившему с подводы Косте. — Да зря... По голове посохом, верно, дед Федот. Так что и ноги не стоят.

— Эх, — даже выругался Костя, — было сказано, что делать.

— Смотрю, народ — все вроде как деревенские, свои, крестьяне, — бормотал уныло Санька. — Чего ждать... Ну, не думал, что эти мужики да бабы так люты на бандитов. Едва не утопили меня вместо бандита...

— Эх ты, — уже тихо и укоризненно прибавил Костя, помогая Саньке встать прямо. — Где дед Федот?

— Не знаю, — раздосадованно махнул рукой Санька. — Ну и злы люди. Как собаки, со всех сторон. Задрали бы, утопили бы... А я не знаю, что и делать...

— К дисциплине привыкать, — сказал сердито Костя, подсаживая его на подводу, — к служебной дисциплине.

Груша засмеялась, и не было в ее смехе никакого сочувствия, а только безразличие и ледяной холод. И Санька, сплюнув под ноги, добавил с горечью:

— Какой я сыск... никакой.

— Ничего, — стегнув лошадь, погнав ее в гору за богомольцами, сказал Костя. — Не сразу. Обучишься...