«А где вы видели моего предка?» — спросила я ее.

«Да у нас в Ленинграде, в Этнографическом музее висит портрет президента Российской академии наук Карла Германовича фон Бреверна. Будете в Ленинграде — не поленитесь заглянуть в музей, — сказала она. — Удивительное сходство, а ведь вас разделяют два с половиной века. Вот это генетика!» Года через два мы с мужем оказались в Ленинграде. Зашли в музей. С трудом, надо сказать, нашли портрет. Он висел не в залах, а в служебном помещении (как сказали нам, временно), правда, не в одиночестве, а в компании с Лопухиной (думаю, чтобы было не скучно, несмотря на разницу в возрасте).

Жорж хихикнул.

— На вопрос сотрудницы, что же мы хотим, муж ответил: «Я художник из Москвы и хотел бы узнать: кому принадлежит портрет первого президента Российской академии наук?»

«Я этого не знаю, — ответила сотрудница, — но сейчас придет директор музея и все вам расскажет».

Вошел директор. Сотрудница представила ему моего мужа. Они пожали друг другу руки и муж назвал себя: «Кафенгауз Юрий Бернгардович». — «Очень приятно», — ответил директор. — «А это — моя жена», — продолжил муж. Я протянула руку директору и произнесла: «Бреверн Лилиана Иоганнес…» И тут же увидела на лице директора судорожную работу мысли.

«Вот-вот, — поспешила на помощь директору его сотрудница. — Они как раз пришли по поводу портрета нашего президента Карла Германовича фон Бреверна».

«Господи, — вздохнул директор с облегчением, — а я мучительно думаю, глядя на вас, откуда я вас знаю?!»

— Вот так, Жорж! А в случае с вами о сходстве не скажешь! Не похожи мы, хоть и разделяет нас не два с половиной века, а всего пятнадцать лет. Вы видели фотографию нашего с Владимиром отца?

— Нет, он не показывал.

— Тогда я вам покажу.

И я принесла несколько фотографий отца и матери.

— Вот отец еще в царской солдатской форме. Это апрель пятнадцатого года. Вот в форме прапорщика с Георгиевским крестом (как я понимаю, в Горийской школе прапорщиков), а вот в штатском… с бабочкой. Это двадцать седьмой год, когда они с мамой уже были женаты и Владимиру было три года. А вот и мама, приблизительно в эти же годы. Даты нет. Нет, в балетной пачке и русском костюме — это до замужества. Мама до замужества была балериной театра Зимина [13] . А вот они в год свадьбы. А вот на этой — отец при полном параде, с бабочкой, сидит прямо на земле. Это на даче в тысяча девятьсот тридцать первом году. Меня он держит на правом колене, а брат вполне самостоятельно, как видите, сидит слева. И еще одна фотография. Тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Хлебниково. КУКС — Курсы усовершенствования комсостава запаса РККА. Отец был руководителем учебной группы. Преподавал военную тактику. Вот, пожалуйста, на фотографии восемнадцать человек — все при трех, нет, есть вот при двух шпалах в петлицах. Одного я помню. Он справа от отца. Это Кац. Может, тоже немец? Он частенько бывал у нас дома. Конечно, их уже никого нет в живых. И это естественно.

— Однако, — сказал Жорж, — помня печальную участь вашего отца, трудно говорить с уверенностью, что все они ушли из жизни естественной смертью.

— И это, конечно возможно, — сказала я, — но сегодня на дворе уже две тысячи первый год! Однако, Жорж, если мы с вами и впредь… Вам это слово понятно?

— Да, да, — поспешил заверить он.

— Так вот, если мы и впредь с вами собираемся поддерживать добрые дружеские отношения, то они должны быть открытыми и правдивыми. Нет, я не говорю без утайки, понятно, о чем я?

— Да, да, без тайн! Понимаю.

— Нет! — продолжала я в раздражении. — Скрывать что-то может каждый, это его личное дело! Но говорить друг другу неправду давайте не будем! Извините меня за вспышку.

— Вспышка гнева — это наша семейная отличительная черта, и она только подтверждает, что вы — Бреверн! Не извиняйтесь. Я принимаю ваши условия.

— Тогда что же вам сказал Владимир об отце?

— Да он мало что говорил о нем, больше плакал и особенно, когда я привез ему книгу: «Die Familie v. Brevem», изданную в Ганновере. Я ее очень хотел привезти и вам, но у меня не получилось. Олаф, ее составитель, сказал мне, что Владимиру был отдан последний остававшийся у него экземпляр. Кстати, Олаф фон Бреверн — глава нашей большой немецкой семьи.

— A-а, теперь мне понятно, что такое большая немецкая семья!

— И Олаф, кроме меня, конечно, — последний русско-говорящий немец. К большому сожалению, он очень стар. Ему девяносто два года. Но он со мной согласился, что вам наша большая немецкая семья обязана много больше, чем вашему брату. Вы своим трудом гораздо больше…

— Жорж, извините, ну если он, я говорю о брате, при встрече с вами только плакал и ничего не говорил, то почему вы решили, что наш отец был репрессирован?

— Нет, Владимир это сказал. Он сказал, что ваш отец был репрессирован.

— Но это неправда. У нас тяжелейшая семейная трагедия, разыгравшаяся, естественно, на фоне событий тридцать седьмого — тридцать девятого годов, но… — сказала я.

— Лилиана, вообще о Владимире я знаю больше от его сына Андрея, который мне еще при первой встрече в Париже…

— А интересно, где вы с ним встречались в Париже: у вас дома?

— Нет, в кафе. Я же его совершенно не знал. И вот, сидя в кафе, мы с ним долго разговаривали. Он рассказывал мне о себе, но больше о своем отце, о его высоких моральных качествах, воспитании, уме. И даже геройстве…