Где находился этот остров? Я у берегов Советской Эстонии на карте не нашла. Ни тогда, ни позже. Возможно, он уже был переименован в остров Хийумаа.

Да, воспоминания в моем сегодняшнем возрасте — занятие не из веселых: всё вроде в прошлом и ничего в будущем. Вот потому-то я изо всех сил стараюсь жить настоящим: быть современной, хорошо выглядеть, со вкусом одеваться (в нем мне не отказывают) и работать. Да, работать! Работа, особенно если она творческая, держит человека в этой жизни до последнего. Интеллект — это молодость духа, да и тела в старости. И я работаю. Книги в моем переводе и сегодня выходят с периодичностью одна в два года, включая переиздания (что меня очень радует), подтверждая правильность сделанного мной выбора автора и его произведения. Я никогда ничего не переводила по заказу, а выбирала сама только очень хороших писателей. И со многими из них, даже давно ушедшими из жизни, моя переводческая жизнь прошла бок о бок, в прямом и в переносном смысле. Это и всемирно известный классик португальской литературы XIX века Эса де Кейрош, и мастер интеллектуального романа, философ только что ушедшего XX века Вержилио Феррейра, и Алвес Редол, и Фернандо Намора, и столь читаемый в Советском Союзе, а теперь и в России бразильский писатель Жоржи Амаду. С некоторыми из них я была в большой дружбе, гостила у них дома в Португалии, как и они у меня в Москве. И вся переведенная мною, а в бытность мою редактором издательства «Художественная литература» отредактированная и изданная литература была той, что называлась когда-то belles lettres (изящная словесность, в переводе с французского). Но кто сегодня читает изящную словесность в нашей стране?! На книжных прилавках вал печатной массы, одетой в яркие целлофанированные обложки с изображением сладких любовников, жестоких убийц или человекоподобных чудовищ. И сегодня, если кто-то и читает, как прежде, что-то в транспорте, то именно эту литературу, доступную сегодняшнему менталитету. А Эсу де Кейроша — нет! А Вержилио Феррейру — нет! Да и Жоржи Амаду — нет!

И все же, второй том Собрания сочинений Эсы де Кейроша, в который вошли роман «Кузен Базилио» и повесть «Мандарин» в моем переводе, вышел, но спустя три года после первого тома, чудом проскочившего в 1991 году. Ну а что касается третьего и четвертого, уже готовых к печати, никакой надежды на их издание нет и, похоже, не будет.

«Плохо продается… девятнадцатый век… все-таки», — сказали мне в книжном магазине. Вот так!

А между тем столь любимый всеми нами Михаил Булгаков хорошо знал и даже вдохновлялся творчеством этого всемирно известного классика (правда, в переводах с французского или испанского), что внимательный читатель, не говоря уже о литературоведах, тут же обнаружит, открыв повесть «Мандарин» и роман «Реликвия».

Ну, посмотрим, как пойдет Вержилио Феррейра, он автор двадцатого века, правда, у него своя «беда» — он, интеллектуал и философ, пытается постичь истину и осмыслить ее. Вот как раз его роман «Во имя земли» и был у меня на столе, когда в первых числах наступившего 2001 года вновь позвонил, но на этот раз из Парижа, объявившийся у меня «близкий» родственник.

Поздравив меня с Новым годом и пожелав благополучия, он сообщил, что завтра к вечеру вылетает в Москву и тут же позвонит, чтобы договориться о встрече, если, конечно, мое желание встретиться осталось в силе. Я ответила, что это так.

«Буду ждать вашего звонка».

«Тогда до скорого», — ответил Жорж.

Последовавшие сутки я, несколько было успокоившаяся после его первого звонка, провела в раздумьях и большой тревоге. Нет, меня тревожило не то, что ко мне, вернее, к нам в дом, придет иностранец. К нам и в советское время приходили, причем, не раз, иностранцы — и не только писатели, но и корреспонденты португальских газет, радио и даже телевидения (правда, телевидение — это уже в постсоветское время), которое сделало обо мне и моей переводческой работе передачу на Португалию. Увидев эту передачу у себя дома в Лиссабоне, Вержилио Феррейра написал мне: «Вчера мы с Режиной видели тебя по телевидению, ну ты просто «Estrela de Hollywood» [4] . «Стараюсь, — ответила я ему тоже в письме, — чтобы все мои авторы, произведения которых я переводила и перевожу, все, кто меня помнят по Лиссабонскому университету и «Португальскому институту книги и библиотек», видели меня и знали, что я продолжаю жить и работать!»

Так что меня волновало или, вернее, тревожило совсем другое. И прежде всего то, что у меня, ну и, конечно, у брата, никогда не имевших родственников со стороны отца, как, кстати, и однофамильцев, объявился родственник и «возможно, — как сказал звонивший, — близкий». Объявись он в тридцать седьмом, когда отца (как я знаю теперь) увольняли из кадров за антисоветские настроения, высказанные в беседе с товарищами при проработке февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б), и связь с заграницей, ни мне, ни брату не пришлось бы сегодня ни задумываться, ни тревожиться: нас просто не было бы в живых. Ведь в тридцать седьмом, как теперь мне известно, отец, подавший жалобу в Комиссию при Военном совете Московского военного округа по поводу своего увольнения из комначсостава РККА, вынужден был доказывать, что никакой связи с заграницей, то есть с матерью и братом Эдгаром Фридрихом, которых видел в последний раз в 1916 году, когда в отпуске после ранения был в Гапсале [5] , не имел и не имеет, не говоря уже о двоюродном брате Вернере Мадике, о котором вообще никогда никаких сведений не было.

Но родственник, близкий или дальний, объявился теперь, на пороге две тысячи первого, когда отца, так же как и матери, уже давным-давно нет в живых. Кто же он? Что за человек? Из справки, данной мне в Дворянском собрании, следует, что он человек заслуженный: морской офицер, капитан III ранга, награжден орденом ФРГ за заслуги (интересно, какие?), и медалью Военно-Морского Флота США (а США-то тут при чем?). Не потому ли его заинтересовал Владимир, ведь он тоже морской офицер, капитан III ранга Военно-Морского флота, только России? Что же, вполне возможно. Только ведь Владимир давно на пенсии и болен. После ужаса, случившегося в тридцать девятом, и его ареста в сорок первом, потом досрочного освобождения с правом искупить свою вину перед Родиной (чем он оказался виноват перед Родиной?), полученной контузии, где так и неясно, потом тяжелой продолжительной болезни, а затем уже учебы в Военно-морском училище в Ленинграде, службы под Севастополем, женитьбы, рождения сына… — и так далее, пока жизнь нас развела. Мы редко виделись и практически не общались даже тогда, когда, выйдя на пенсию, он вернулся в Москву и поселился в двух шагах от мамы и меня. Правда, после смерти мамы мы все-таки стали перезваниваться. Чаще звонила я: «Поздравляю тебя с днем рождения!» И слышала в ответ: «Ой, да я и забыл, что у меня день рождения». — «С праздником тебя!» — «Каким?» — «Военно-Морского Флота». — «Да какой это для меня праздник!» Вопрос о здоровье четко вызывал раздражение: «Какое здоровье?! О чем ты говоришь?!»

Два-три раза мы с мужем были у него дома, но наш приход, как и нанесенные нам ответные визиты, скорее, еще больше отдаляли нас, чем сближали. Ведь, выкинув из своей жизни прошлое, а с ним и всех родственников, друзей, знакомых, сокурсников и сослуживцев, он идеально выстроил на бумаге (я имею в виду его послужной список, полученный мной после его смерти) свой безукоризненный жизненный путь и, воссоздав на стене своей комнаты из незатейливой елочной мишуры родовой гапсальский замок, добровольно заточил себя в типовой двухкомнатной советской квартире. И жил, как говорит муж, по склянкам: утром вставал, осознавал себя хозяином положения, возможно, владельцем замка с венчающим его гербом рода Бревернов, также собственноручно воссозданным, но уже из консервной банки и разноцветного пластика. Поделка даже отдаленно не напоминала герб подлинный, представленный на двадцать седьмом листе одиннадцатого тома «Общего гербовника дворянских родов Всероссийской Империи и Царства Польского». Однако, это очевидное несоответствие брат объяснил мне, сказав следующее: «Знаешь, я вместо маловыразительного червяка, ползущего по основному полю, махнул змею, ну и еще шлем…» «Святая простота, да и только!» — подумала я, но промолчала. Потом он завтракал, гулял с женой до обеда, после обеда спал (никому не разрешалось будить его), по вечерам читал вслух жене и сыну «Мастера и Маргариту» Булгакова и официально болел. И никем, и ничем не интересовался. А если кто-то интересовался им, как однажды случилось с одним писателем, который в бытность свою на Северном флоте встречался с Владимиром, а теперь, наткнувшись на мою фамилию в справочнике Союза писателей и узнав, что я сестра Владимира, позвонил мне и попросил дать его телефон, резко ответил: «Телефон не давай ни под каким видом! Я такого не знаю, не знал и знать не хочу! Понятно?! Вообще я никого не хочу ни видеть, ни слышать!» Это была вспышка ярости, знакомая мне с детства, и думаю, его семье тоже.

А тут вдруг на него, живущего в полной изоляции от внешнего мира, свалился, как снег на голову, родственник! Да еще отца! Да еще русскоговорящий француз немецко-русского происхождения, проживающий в Париже!

Какие он испытал чувства? Смятение? Страх? Отчаяние? Какие осаждали его мысли? Да мог ли он даже подумать, что подобное когда-либо случится? Что же делать? Как быть? Выволочку сыну он, конечно, устроил, без нее не обошлось, нет. Ведь это именно он, находясь в командировке в Париже, разыскал Жоржа. Он встретился с ним, что-то рассказал. (Что?) Дал адрес и телефон. А что, если Жорж объявится в Москве? Где гостя принимать? На кухне или в комнате с замком на стене и двумя кроватями тут же, прямо под этим замком, где в дни случавшихся «торжеств» ставили раскладной стол?