Видя мою растерянность, а, по сути, незащищенность перед воинствующей уверенностью малограмотного человека, которого и на место-то ставить бессмысленно, старушенция стала меня подбадривать:

«Он человек или? Ну, ну, подумайте. Ну!»

«Простите, — сказала я, стараясь держать себя в руках, — я тридцать лет без малого проработала редактором в издательстве «Художественная литература», где переводила на русский язык и издавала португальских и бразильских классиков, сопровождая тексты исчерпывающими комментариями по-любому вопросу о Христе, заповедях, короче Библии, и я позволю себе ваш вопрос оставить без ответа».

— И чем же все это кончилось? — спросил Жорж.

— Да ничем. Просто я поинтересовалась, есть ли у нее еще ко мне вопросы.

«Да, да, конечно!» — ничтоже сумняшеся, ответила она.

«В таком случае прошу великодушно извинить меня. Сегодня я никак не ожидала, что мне придется держать экзамен по такому серьезному вопросу, да еще без подготовки, — съехидничала я, — к тому же, я спешу на встречу старого Нового года. (Это была правда.) С вашего разрешения, я приду как-нибудь в другой раз».

Уже выходя на улицу, я услышала, что она — бывшая медсестра, а сегодня — член Дворянского собрания и, похоже, приемной комиссии.

Господи, да нужна ли мне такая компания — да еще зависимость от таких ее членов, а может, и начальников?

Жорж, слушая меня, посмеивался.

— Правда, позже я все-таки пошла на jour fixe [3] , уже из чистого любопытства. И не разочаровалась: любопытного было столько, что хватит на всю оставшуюся… Ой, простите, Жорж, муж, как видно, не дозвонившись по телефону, уже у дверей. Минуту. Я открою ему.

Приложив палец к губам, я открыла дверь мужу.

— Алло! — вернулась я к телефонной трубке.

— А вы, я вижу, шутиха, — сказал Жорж, — любите шутить над людьми.

— Не шутиха, а шутница и не шутить, а подшучивать над людьми. Вот теперь я убедилась окончательно, что ваш русский — благоприобретенный. По-моему, Жорж, на сегодня мы с вами на все сто использовали сохранившееся в нашей стране преимущество социализма: болтай сколько хочешь по телефону, тариф… Вы меня поняли?

— Думаю, да! Наговорились в сладость!

— Не в сладость, Жорж, а всласть!

— Однако, завтра утром я улетаю в Париж, — продолжил Жорж, — правда, скоро буду опять в Москве. Позвоню вам, и, если на то будет ваша воля, мы повидаемся.

Еще он что-то начал говорить о нашей большой немецкой семье, но я, не поняв, о чем он, прервала его вопросом:

— Да, а о какой такой печальной участи отца вам поведал Владимир?

— Он рассказал мне, что ваш отец был репрессирован!

— Да-а-а? Ну, до скорого!

После моего разговора с неожиданно объявившимся у меня «близким» родственником, проживающим в Париже, который всякий раз, когда бывает в Москве (а тому уже три года), общается с моим родным братом, который до сих пор не поставил меня о том в известность, мы с мужем проговорили полночи.

Господи, отец! Кому и зачем ты, брат, я, а может, и твой внук Андрей понадобились спустя шестьдесят лет после того, как ты ушел из жизни? Кто и что надеется теперь извлечь из твоего имени, дворянского происхождения (в Прибалтике сейчас идет реституция бывшей собственности прибалтийских немцев), или твоей боевой юности, прошедшей на полях Первой мировой и Гражданской войн? или твоей трагической смерти? — спрашивала я себя после телефонного звонка неожиданно объявившегося у меня «близкого» родственника.

В тридцать девятом, когда тебя не стало, тебе было сорок шесть, ровно столько, сколько сейчас Андрею, твоему внуку, маме — сорок пять, брату — пятнадцать, а мне — девять. Что же я сегодня помню о тебе, отец, и жизни нашей семьи до страшного тридцать девятого?

Как оказалось, не так уж и мало. У меня был большой красивый папа с большими сильными руками, который поднимал всех нас троих: маму, брата и меня сразу. И мы, как говорила мама, «жили за крепкой папиной спиной».

Ты был военным с тремя шпалами в петлицах и большим начальником на Курсах усовершенствования командного состава запаса РККА. Все эти слова: КУКС, комбриг, комдив, РККА, комначсостав, как и обе стороны широкой лестницы Военторга (туда мы с мамой ездили за покупками) — остались в моей памяти навсегда. Так вот, на КУКСах ты, отец, был большим начальником. Всегда подтянутый, чисто выбритый, аккуратно одетый, внимательный к окружающим, ласковый с нами, детьми, но со всей строгостью наказывавший за серьезные проступки, особенно брата. Ты был всеми уважаем, а нами с мамой любим.

Самым большим праздником в нашем доме был канун Нового года, когда ты со мной и братом садился за большой стол делать елочные игрушки. Гусиные яйца в твоих руках превращались в головы клоунов с кружевными бумажными воротниками, обклеенные цветной бумагой спичечные коробки — в тома произведений Пушкина, Гоголя, Лермонтова с золотыми обрезами, а еловые шишки — в шишки золотые. Елку ты привозил ночью на машине, спускал в подвал и только тридцатого перед Новым годом ставил ее… Тридцатого ли? Скорее (как понимаю я теперь) двадцать четвертого декабря, перед Рождеством. Ставил ее в большой комнате. Может, именно потому и были у нас плотно зашторены окна весь день? Квартира-то находилась на первом этаже, и нарядно одетая к двадцать пятому декабря елка, без сомнения, могла привлечь внимание бдительных граждан нашего переулка (в те годы бдительность была высочайшей!).