Елку, которая наполняла комнату хвойным ароматом, мы украшали всей семьей. Кроме сделанных нашими руками елочных игрушек, мы вешали на нее настоящие крымские яблочки с красными бочками, пряники, золоченые грецкие орехи и конфеты «Соломка», длинные такие, в разноцветных блестящих обертках, хрустящие и очень вкусные. Их оценил и прирученный тобой мышонок. Обычно он выбегал на твой свист из норки за кусочком сала (тоненький кусочек сала к кофе ты по утрам любил положить на черный хлеб, нарезанный квадратиками). А тут мышонок вдруг пожаловал на елку без приглашения, да еще всю ночь, не давая вам с мамой спать, хрустел пряниками и конфетами, за что и поплатился жизнью: на следующий день ты поймал его на буфете и отдал Мурзику. Мурзик, черный-пречерный кот без единого белого волоска, съел его, раз того желал хозяин, но без всякого удовольствия. Как правило, Мурзик мышей не ел. Поймает, придушит, поиграет и бросит. «Кормят тебя слишком сытно, вот что!» — говорил ты. Кот слов не понимал, но старался жить по принятым в доме правилам: ел все, что ему давали, спал, свернувшись калачиком, через форточку уходил из дома и через форточку возвращался. А если вдруг она оказывалась закрытой, орал, как говорил ты, «благим матом» под дверью, пока ему не откроют. И если дверь открывал ты, опрометью проскакивал у тебя между ног и долго не показывался на глаза. Норка, откуда выбегал мышонок, на следующий же день была заделана. И мы с братом остались без развлечения.

Первого или второго к нам приходили твои сослуживцы (все они были одеты в штатское) с детьми. Мы обменивались подарками, играли в разные игры, пока взрослые что-то обсуждали и о чем-то спорили. Потом начинали бегать и прыгать вокруг елки с зажженными свечками. Вот тут ты брал в руки скрипку и играл «В лесу родилась елочка», а потом вальс. Мы успокаивались и, получив подарки, кружились уже под звуки вальса. То, что это был вальс из балета «Коппелия», я узнала много позже, когда тебя уже не было в живых.

Стоя у станка в Доме пионеров Киевского района на уроке хореографа Марины Фоминичны Нижинской (подруги матери), я вдруг услышала до боли знакомые звуки.

«Так, — громко командовала бывшая балерина, — после battement tendu, не останавливаясь, переходим к ronde de pied par terre, круговращению стопы по полу. Приготовились. Стоп, стоп, дайте нам вальс из «Коппелии». Так, взяли спину, приготовились, и-и, начали! Тянем, тянем носок!»

Делая круговые движения натянутой, как струна, ногой, у меня до предела натянулись нервы и закружилась голова. Марина Фоминична тут же это заметила: «Что с тобой? Держись крепче за палку! Раз, два, три. Раз, два, три. Раз, два, три».

Случалось, что на елку мы ходили в землячество, но что это такое, я, маленькая, не знала, а где оно находилось, я, взрослая, не помню. Помню только, что там с тобой, отец, все дяди и тети разговаривали на непонятном мне языке, и это мне не нравилось.

Когда приходила весна, у нас под окнами начинали торговать ранними цветами. Мама протягивала сквозь оконную решетку деньги, и к нам в дом с букетами кувшинок, ландышей и незабудок входили ароматы весны, предвещая близившееся теплое лето.

На Пасху к нам приезжала бабушка (мамина мама). Твоих родителей, отец, мы никогда не видели и ничего о них не знали. Помню только, что как-то я тебя спросила: «Папа, а почему твоя мама никогда к нам не приезжает?» — «Она далеко живет, в другой… в другом городе» — ответил ты, подумав. «А папа?» — не унималась я. — «Он умер, когда мне было тринадцать лет». — «И похоронен там же, где мамин, на Даниловском?» — спросила я. — «Нет, — улыбнулся ты, — в другом городе».

А вот мамина мама жила в Москве в Козицком переулке, рядом с Елисеевским магазином, и каждый год на Пасху привозила нам пасхальные подарки, не забывая купить в этом красивом магазине наш любимый «ландрин» и «жаворонков» в Филипповской булочной.

Бабушка была верующей, и дядя Вася, мамин младший брат, учившийся в те годы в Военно-воздушной инженерной академии, вступая в партию, «испросил», как говорила бабушка, у своего начальства разрешения оставить «мне, старухе», висящую в углу икону с лампадкой. Входя в наш дом, бабушка говорила: «Христос воскресе, Иоган… ой, не выговариваю я вашего имени». — «Воистину воскресе, Мария Петровна, — отвечал ты, — не выговариваете, и не надо! Зовите меня Иван. Ведь Иоганнес по-русски Иван. Так что Иван Николаевич. Все просто».

Где-то в это же время к вам с мамой приходили гости. Нам с братом либо позволяли встретить гостей и, сказав «Спокойной ночи!», идти спать в маленькую комнату, либо укладывали спать заблаговременно, но мы частенько бодрствовали и, когда гости уже сидели за столом, поочередно на цыпочках выходили в коридор и в приоткрытую дверь подглядывали за тем, что происходит в большой комнате.

На столе в графинах, где обычно бывала кипяченая вода, теперь плавали лимонные корочки, в стеклянных вазочках на высоких ножках красовалось клубничное и яблочное варенье, а на большом блюде — мамино любимое пирожное «Наполеон». Из Елисеевского, конечно. Весь день домработница Степанна и мама хлопотали на кухне: пекли пироги, готовили винегрет и все прочее. А к вечеру, когда стол в большой комнате был раздвинут и накрыт, встречали гостей — мама в голубом крепдешиновом платье с желтой и голубой хризантемой у пояса, а ты в штатском и с бабочкой.

Однажды, когда гости уже сидели за столом под нашим большим абажуром, с которого свисал маленький звоночек, проведенный на кухню, чтобы в нужный момент позвать Степанну, я, стоя босиком у двери и глядя на красивую маму в темно-синем бархатном платье и длинном жемчужном ожерелье, вдруг чихнула. Тетка Маня, как всегда в старушечьей кофте и со старушечьим пучком на затылке, с которым она прошла всю свою бесцветную жизнь, от неожиданности вскрикнула. Дяди Андрея с ней не было, я помню точно. Неужели он уже тогда был в ссылке? Отец вышел в коридор и, увидев меня в ночной рубашке и босиком у двери, проводил до двери маленькой комнаты, которую нашел запертой изнутри.