— Лилиана Эдуардовна?

— Да, слушаю.

— С трудом вас разыскали. Знание португальского в наши дни — такая редкость! Нам очень нужна ваша помощь. Поработайте с бразильским кардиологом, он будет знакомиться с нашими клиниками и институтами в Москве и Ленинграде.

— Но устным переводчиком я никогда не работала, да еще в медицине, — ответила я.

— Нам сказали, что вы со всем справитесь. Подъезжайте к нам в Рахмановский, мы познакомимся и обо всем договоримся.

И мы действительно договорились. Я сказала, что буду с ним везде: в медицинских учреждениях, клиниках, на совещаниях и операциях, но жить в гостинице, пить, есть и все остальное, что с этим связано, он будет самостоятельно, без моей помощи.

Теперь с Омаром (в общении с мужем мы его называли «Крабом») Карнейро мы встречались ровно в половине десятого и спешили то в один, то в другой научно-исследовательский институт или клинику, среди которых был, например, и Институт терапии, ревматологии, кардиологии, клинической и экспериментальной хирургии (сегодня РНЦХА), для ознакомления с тем, чему бразильский товарищ (нет, членом Компартии Бразилии он не был, но помогал ей финансово и предоставлял помещение для собраний) мог отдать предпочтение во время своего пребывания в СССР. Мы даже отправились в Ленинград и там тоже побывали везде, где было возможно, разве что не познакомились с собаками Павлова. И поскольку в Ленинграде я была на тех же правах, что и «Краб», а именно: жила в гостинице и питалась, как он, в ресторане, то обнаружила, что я богаче его. Ем, что хочу, расплачиваясь талонами, полученными в Министерстве здравоохранения, а неизрасходованные талоны отовариваю (как говорили тогда) в буфете шоколадом и фруктами. А он расплачивался русскими деньгами и, выбирая блюда, явно скупился. В Петродворце, куда мы с «Крабом» поехали на экскурсию, я обнаружила, что он еще и трусоват, — хотя признаки трусости (трусости ли?) мы с мужем заметили еще в Москве на Ленинградском вокзале, где перед посадкой в поезд он очень дергался, а когда объявили посадку, бросился в вагон, но почти тут же вышел к нам совершенно спокойный.

— Что с вами, Омар? — спросила я.

— Все нормально: у вас купе на четверых.

Петродворец ему понравился очень, но смутил пароход, на котором я решила ехать в обратный путь.

— Зачем пароходом, Лилиана? Поехали поездом!

— Но пароходом же интереснее.

— А если он станет тонуть?!

— Зачем ему тонуть?!

Пришлось «Крабу» смириться под напором моей уверенности.

Но когда, выйдя в Финский залив, наш пароход начал крениться на правый бок из-за обилия пассажиров, облюбовавших именно правый борт, и диктор из радиорубки попросил часть пассажиров перейти к левому борту, «Краб» громко закричал мне: «Viu, viu?! [33] » — и потащил меня к ограждению, показывая пальцем на серый дымок, поднимавшийся с нижней палубы. «Fogo, fogo! [34] » — в глазах его я прочла такой ужас, что даже испугалась. Потом свесилась за борт.

«Омар, это же дым от папиросы, тьфу, cigarro, cigarro!»

Когда же мы подплывали к Ленинграду, он, уже успокоившись, рассказывал мне, что в Бразилии пароходы чаще всего тонут от возникающих на них пожаров, и потому он никогда на них не плавает. Не сказал он мне только, что, спасаясь от огня, бросаться в воды Амазонки опасно, даже если хорошо плаваешь. Съедят пираньи.

Работая с «Крабом», с кем только из светил нашей медицины я ни познакомилась и чего только ни повидала. Слава богу, что ее, костлявую, не видела в живом воплощении, а только слышала на утренних конференциях о возможных летальных исходах. И они случались, что, конечно, прискорбно.

Первым в череде моих знакомств был советский терапевт, академик, директор Института терапии Александр Леонтьевич Мясников. В вверенном ему институте мы с «Крабом» знакомились с электросном и его способностью понижать артериальное давление. Из общения с сотрудниками института я узнала, что гипертоником человек становится только тогда, когда узнает, что у него повышенное давление, и я долго старалась не знать, какое у меня давление. Но, увы!

Потом в Институте сердечно-сосудистой хирургии мы встретились с кардиохирургом Владимиром Ивановичем Бураковским. Тогда он еще не был академиком и занимался операциями врожденных пороков сердца у детей раннего возраста. Там же с Омаром мы присутствовали вместе со студентами наших медицинских вузов на операции, которую вел академик и президент Академии медицинских наук СССР Александр Николаевич Бакулев, именем которого сегодня назван Научный центр сердечно-сосудистой хирургии. А вот с Институтом клинической и экспериментальной хирургии и Борисом Васильевичем Петровским, на котором Омар остановил свой выбор, мы не только познакомились, но и проработали на операциях почти целый год. Тогда Борис Васильевич еще был профессором и академиком Академии медицинских наук, а позже стал и академиком Академии наук СССР и даже министром здравоохранения СССР, продолжая до последнего своего дня быть директором Всесоюзного научного центра хирургии. Познакомились мы и с молодыми коллегами Петровского: с Сергеем Ефуни (тогда анестезиологом), рентгенологом Рабкиным и хирургом Крыловым, а я даже с ними подружилась. И какое-то время мы встречались домами, но потом жизнь, как это обычно бывает, развела нас. Однако, когда двадцать пять лет спустя у моего мужа случился трансмуральный инфаркт и я позвонила Сергею Ефуни (он уже тогда был членкором Академии наук СССР) и сказала, что нуждаюсь в его помощи, он через час ждал меня в своем кабинете в отделении гипербарической оксигенации и, положив мужа к себе, провел ему несколько сеансов барокамеры. Надо, конечно, сказать, что все подопечные Бориса Васильевича Петровского, как и он сам, были доступны и открыты в общении.

Борис Васильевич был ко мне благосклонен и перед операцией всегда предупреждал меня: «Забудете какой-нибудь термин по-португальски, не волнуйтесь, я ему тут же скажу по-латыни». А когда в 1961 году в Москве состоялся Международный съезд хирургов, пригласил нас с мужем как гостей на показ своих операций, отснятых на кинопленку и, сидя с нами рядом, комментировал.

Омар, надо сказать, тоже был доступен и открыт для своих советских коллег и в свободную минуту с удовольг ствием рассказывал им, что, когда он лечит богатых бразильских землевладельцев, труд его, как правило, они оплачивают быками. Кто-то из наших хирургов, шутя, бросил ему: «Ну да, потому что коллега Омар — сам землевладелец!» Омара услышанное нисколько не смутило. Отведя большой палец от указательного сантиметра на два, он, улыбаясь, сказал: «Да, землевладелец, но вот такой, маленький». В восторг всех приводило и ухо Омара, которому нужен был только стетоскоп, чтобы поставить диагноз, и ничего больше: ни электрокардиограммы, ни эхограммы (а была ли она тогда у нас?), ничего. И его диагноз всегда оказывался точным, когда наши врачи сверяли его со своим по всем нашим методикам.

Когда же Омар стал работать на катетаризации сердца (теперешнем шунтировании), он первый сказал мне, что на этом этапе своей стажировки он в моей помощи нуждаться не может, не должен и не будет.

— Ведь я уже освоился у Петровского, Лилиана, — сказал он мне, — а вам просто не следует стоять у рентгеновского стола: рожать не будете.

«Спасибо трусоватому «Крабу», — подумала я, но тут же поправила себя: — Благодарю вас, великодушный и предусмотрительный Омар, я никогда вас не забуду».

И мы расстались.

Перед Новым годом я, ища работу, пришла в ТАСС, но не как «позвоночная» — так тогда называли протеже всех влиятельных людей, — а просто, сама по себе.

Начальник отдела кадров, узнав, что я владею португальским, знаю испанский и читаю по-французски, не задумываясь взял меня референтом в иносправочную. Работая в иносправочной, где в мое распоряжение поступило два ящика картотеки со всеми имеющимися сведениями по двум странам, Бразилии и Португалии, я была обязана пополнять эти картотеки новой информацией из газет, сообщений телеграфных агентств и бюллетеней почтовой информации, присылаемых тассовскими корреспондентами, аккредитованными в этих странах.