Как правило, Венто был сух и сдержан, но именно это и говорило о пылкости его натуры. Иногда эта пылкость прорывалась наружу. Никогда не забуду, как однажды, танцуя в нашей помредовской комнате (мы праздновали восьмое марта), он бухнулся передо мной на колени, театрально, конечно, но почему-то глаза его были полны слез. Потом как-то раз он сказал мне: «Я тебя боюсь!»

Мы жили с ним рядом и частенько встречались на Ленинском проспекте. Последний раз, когда я уже работала в «Художественной литературе», мы встретились с ним у гастронома, находившегося в нашем доме. Он был очень худ. Сказал, что его прооперировали и он пообещал врачу, что будет есть одну овсянку. И вскоре умер. Следом за ним умерла его русская жена, а чуть позже и сын.

Что случилось с корректором Эскрибано, вечно искавшим в наших рыбных магазинах рыбу мерлузу? Не знаю. Нет, как же, знаю. Он уехал в Испанию, как и переводчик Венансио Урибес, только Эскрибано уехал вместе со своей русской женой, а Венансио оставил здесь и свою русскую жену, и свою русскую дочь. (Может, конечно, на время?)

Вот так ломались судьбы людей в начале семидесятых годов.

Еще уехал Анхель Гутьеррес — брат нашей корректорши (не помню, как ее звали). А его помню хорошо, он так же, как я, учился в ГИТИСе, только на режиссерском факультете, и окончил его успешно. А что потом? Слышала по телевизору, что, живя в Испании, он с благодарностью вспоминает Советский Союз и свою развеселую студенческую жизнь. Но чем занят в Испании, так тогда и не поняла. Однако в 2008 году из присланного мне плана Института Сервантеса я узнала, что он был в Москве (мы могли увидеться, но не увиделись). Я была в Доме творчества писателей «Переделкино» и не знала о его приезде. А потом в ноябре 2009 года я услышала по каналу «Культура», что Анхель создал в Испании театр Чехова и привез свои постановки чеховских пьес в Москву на Международный Чеховский фестиваль.

Да-а! А еще был (чуть не забыла) корректор Матео (он же испанский поэт Хулио Матео), с которым мне в подчитку приходилось читать корректуры редакции в авральные дни. И когда я, читая вслух испанский текст, нет-нет, да сбивалась на португальское произношение, он всегда говорил мне: «Ничего, ничего! Я все понимаю, продолжай!» Тогда как наши русские дивы (они были издательскими редакторами; в издательстве на иностранных языках издательский редактор — это стопроцентный корректор плюс прочие его достоинства), проходя мимо нас, сидящих в коридоре (потому что Матео все время курил), бросив на меня выразительный взгляд, вопрошали Матео: «Ну, что? Дело пахнет керосином?» — Матео отмахивался от них, как от назойливых мух.

Где же они, эти дивы, теперь? Что с ними стало? И чем они живы, если вообще еще живы?

И вот волею Его Величества случая (да еще какого!) в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году я оказалась в издательстве «Художественная литература», ранее широко известном в стране как «Гослитиздат», а мне с юности — по изданиям классической отечественной и зарубежной изящной словесности. Взята я была на должность редактора португальской и бразильской литературы, о которой, честно говоря, имела весьма и весьма приблизительное представление. Нет, классика португальской литературы XIX века Эсу де Кейроша я не только знала, но даже начала переводить, прежде всего, его новеллы. Знала я и современного бразильского писателя Жоржи Амаду, конечно, по переводам Юрия Калугина. А уже будучи в «Худлите» и работая с Инной Юрьевной Тыняновой над ее переводом стихов Томаса Антонио Гонзаги, вспомнила, что знаю и этого поэта по вольному переводу Александра Сергеевича Пушкина стихотворения Гонзаги под названием «Там звезда зари взошла…».

И все! Все!

— А кто знает больше? — спросил меня заведующий редакцией «Литератур стран Латинской Америки, Испании и Португалии» Валерий Сергеевич Столбов. — Но с вашим знанием португальского и желанием работать в издательстве, вы быстро освоите литературу и той, и другой страны, я очень в это верю.

— Но я не литературовед, я — лингвист, — сказала я.

— У нас был литературовед, — ответил он, — изучавший португальский, но предпочел уйти в Институт мировой литературы. И мы остались без португалиста. А нам нужно издавать литературу и Португалии, и Бразилии. Вся надежда на вас.

— Спасибо, вы очень добры. Вы же совсем меня не знаете, — ответила я.

— Потом, — продолжил он, — я знаю, что вы переводите… и скоро в издательстве «Прогресс» в вашем переводе выйдет книга бразильского автора Раймундо Мораэса «Амазонская низменность». Так что, работая у нас в издательстве, вы будете совершенствоваться и переводить дальше. Соглашайтесь!

«Какой милый человек, — думала я, — он меня уговаривает и даже вроде соблазняет. Интересно, что ему обо мне наговорила умная и милая Елена Якучанис?»

— Давайте-ка перейдем к делу. Я сейчас познакомлю вас с вашими будущими коллегами, потом пойдем в отдел кадров… надеюсь, вы принесли документы?

Я утвердительно кивнула головой.

Выйдя из своего кабинета, он широко распахнул передо мной дверь редакции, находившейся рядом, все в том же темном закутке второго этажа. В большой, устланной старым, но добротным ковром комнате, за пятью столами сидели женщины, и я невольно отпрянула назад.

— Хочу представить вам нашу новую сотрудницу, — сказал он, словно решение им, мной и издательством уже было принято. Назвал меня по имени и отчеству и сказал, что я буду заниматься португальской и бразильской литературой.

При этих словах, как мне показалось, сидевшие за столами редактрисы облегченно вздохнули.

— Хотя она владеет не только португальским, но и испанским, и французским.

Ответом на эти его слова была гробовая тишина.

— Так, какой стол у нас свободен? — спросил он.

— У окна! — ответила та, что сидела возле двери.

— Ну, от окна, наверное, дует, — продолжал он, — но стол можно переставить к стене. У нас, как видите, просторно. Да, думаю, завтра вы это решите сами. Мы ждем вас на работе к девяти. И еще, один день у нас библиотечный (что такое библиотечный день, я тогда не знала). Пойдемте, я вас провожу.